Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935 - 1946 - Джек Керуак

Кроме того, как покажу я впоследствии, немцам не следовало быть нашими «врагами». Говорю это и ставлю на кон свою жизнь.

Стало быть, старый Доблесть говорит: «Ладно, мальчик, доготавливай бекон, а у меня болтунья приспела, и пошли-ка уже кормить тыщу человек, что едут строить воздушную базу в Гренландии с грязнючими дорогами и деревянными хижинами, и в шерстяных клетчатых куртках, йяай, как из Лазарета Св. Иакова вышел, ни разу мне так глупо и тоскливо не бывало. Боже мой, для чего Ты оставил меня?»

Мало того, еще мне нужно мыть котлы и сковородки, драить палубу, ложиться спать, пробуждаться в полдень вторым коком, негром с большим кинжалом, и тот мне говорит: «Вставай, ленивое отребье, ты на камбуз уже на пять минут опоздал».

«Со мной нельзя так разговаривать».

«А у меня ножик».

«А мне какое дело?»

«Я мастеру скажу, как ты на камбузе пререкаешься».

«Это у тебя первый случай, когда можно на ком-то отыграться, да?» – грю я. Ух как мы друг другу не нравились. Я пошел ко второму помощнику и попросился перевестись в палубную команду, но мне отказали. Я был в капкане стальной тюрьмы, плывшей по ледяным океанам полярного круга, и наконец-то рабом.

Дневник утверждает: «30 июля 1942 г.: Вечером с севера налетел хлесткий ветер и сдул туман… и до чего ж холодный, ледяной это был ветер. Мы теперь по-настоящему приближаемся к северу. Восьмой день как вышли из Бостона и должны пройти три четверти пути между северным Ньюфаундлендом и южной Гренландией» – пока не на полярном круге, но несколько дней спустя – «уже. Ветер этот был странный ветер; летел с далекого белого севера и нес с собой посланье о нагом опустошенье, что бормотало: „Человек не должен ко мне стремиться, ибо я безжалостен и безразличен, как море, и не стану ему другом и теплым светом. Я – север и существую лишь для самого себя“. Но с левого борта у нас сигнальный огонь нашего нового судна сопровождения (военные корабли ушли, их сменили два тяжеловооруженных траулера) светил по унылым серым водам другим посланьем… и то было посланье тепла, любви и привета, послание Человека… То был прекрасный золотой огонек, и он мигал символами Человечьего языка. И мысль о языке, тут, в объятьях безъязыкого моря… то был тоже теплый золотой факт».

И: «Тюремный корабль! Я ору себе по утрам, направляясь к своим кастрюлям и сковородкам. О, где же Князь Крита Саббас и его знакомый клич: „Поутру, братие, сочувствие!“…милях в 1800 за кормой… но лишь в 2 футах за душой.

Но этим утром я сонно вышел на палубу вдохнуть воздуху на баке и оказался в зачарованном гренландском фьорде. Меня на миг буквально ошеломило, затем я впал в мальчишеское изумление». – Немудрено. – «Эскимосы на каяках проплывали мимо, щерясь своими странными щербатыми улыбками. И О, как же мне на память пришла та строка из Вулфа в славном свершенье и правде: „Утро и новые земли…“[31]Ибо тут у нас тяжкоглазое, обалделое утро, свежее, и чистое, и странное… а вот она, новая земля… одинокая, пустынная Гренландия. Мы миновали эскимосское селение, которое, должно быть, то, что на карте – возле мыса Прощай, Юлианехоб. Американские моряки швыряли эскимосам апельсины, пытаясь в них попасть, хрипло хохотали – но маленькие монголы только улыбались в своих идиотских нежных приветствиях. Мои сограждане позорили меня бесконечно, поскольку я знаю, что эскимосы эти – великий и отважный индейский народ, у них есть свои боги и своя мифология, и они знают все тайны этой причудливой земли, и у них есть нравственное чувство и честь, что намного превосходят наши. Фьорд защищен» – «фьорд» означает глубокий водяной канал меж утесами – «по каждому берегу громаднейшими бурыми обрывами, покрытыми чем-то вроде тяжелого мха, или травы, или вереска, не разберу чего. Вероятно, поэтому Северяне назвали эту землю ЗЕЛЕНОЙ. И утесы эти совершенно зачарованы… как утесы из грез ребенка, того места, где покоится душа музыки Вагнера… массивные, как крепость, и крутые; расщелины значительно сношены ложами потоков тающего льда; вздымаются в отвесной неимоверной красоте от зеленых вод фьорда к бледно-голубому небу…»

И так далее. Не хочу утомлять читателя всей этой байдой про Гренландию.

Довольно лишь сказать, что мы прошли дальше на север, и вступили во фьорд лишь милях в 100 по широте к северу от северного кончика Исландии, и вошли в него, и прибыли на воздушную базу. Рабочие высадились и принялись за работу, из боковых лацпортов грузового трюма выволокли бульдозеры, люди сошли на берег с пилами, гвоздями, молотками, строевым лесом, электропроводкой, генераторами, виски, лавровишневой водой, гандонами, полными надежд, и давай сколачивать исполинское летное поле с исполинскими казармами на всех. Сторожевые катера Береговой охраны, числом два, что в ночную пору к нам присоединились, позвали нас на борт смотреть кино. Я имею в виду моряков с п/х «Дорчестер». Мы зашли к ним на борт, и сели на палубе, и посмотрели, как Стэнли встречается с Ливингстоном посреди Африки, не чего-нибудь. Помню, в этой картине моим сестре и матери всегда нравились ямочки у Ричарда Грина.

Затем мы с моряком по фамилии Дьюк сошли на берег под предлогом того, что нам хочется поесть в столовой для строительной бригады, что мы и сделали, но вот потом отвалили и полезли на ближайшую высокую скалистую гору. Нам все удалось. Полностью его звали Уэйн Дьюк. Изнуренный такой юноша, которого торпедировали у мыса Хэттарас, и следы шрапнели от взрыва он носил у себя на шее. Парень приятный, однако лихорадочная отметина трагедии до сих пор сквозила у него в глазах, и сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь забыл про те трое суток, что провел на спасательном плоту и того мужика с кровавыми культями у плеч, который спрыгнул с плота в приступе мучений и покончил с собой в Каролинском море… И вот однажды в полночь, на заре, я стоял на безмолвной палубе, и глазел, и думал: «Что за дикая ядреная страна». Меж двумя боками круч вздымалась мерзлая заря, слои нежного цвета совершенно параллельными линиями тянулись от скалы к нависающей скале, и тут я услышал, как внизу, с ледяного поля поют белооблаченные дамы Гренландии, как будто из Берлиоза, или Сибелиуса, или даже Шостаковича… Призрачные неотступные ведьмы, ни единой женщины на 1000 миль окрест, вот мы с Дьюком и сказали, пошли залезем на эту сукинсынскую сопку. На том пари я спал до двух. Когда проснулся, парни поставили меня в известность, что я могу сойти на берег на баркасе, который туда-обратно каждые полчаса. Нас около сорока набилось в такую же лодку, какой десантники пользуются, делает пятнадцать узлов. Пока мы рассекали волны к берегу, армейский артрасчет начал свои учебные стрельбы из двухдюймовок в двух башнях, что перед мостиком на палубе стояли. Мы слышали БУМ выстрела, видели гейзер песка на дальнем северном пляже, быстро скользнули мимо большого сухогруза под названием «Лоцман Алкоа» (на котором везли все это дерево и алюминий) и мягко ткнулись в грубый новый пирс, построенный нашими строительными пятью сотнями пьянчуг, мелочь, сварганенную из непосредственной необходимости, понимаешь, и впервые за месяц – мы были на суше! К сожалению, не могу сказать, что это была «твердая старая добрая земля», то оказалась подстилка проседающего пружинистого мха, в основном – болото и речонка, нужно было прыгать с одной мшистой кочки на другую, пучки диких цветов, однако, приветствовали мой усталый морской взор, и я подумал о «Рододендроне». Уэйн Дьюк спросил, не согласен ли я пойти с ним в эту небольшую скалолазательную экспедицию… остальные парни все направлялись к склону луга посмотреть на озеро. Временами попадались признаки того, что рабочие начали рыть канаву, какие-то доски, бочки, они только принимались за виски, но я тебе так скажу, не успели они закончить, как прикончили летное поле Люфтваффе на Шпицбергене.