Праздник, который всегда с тобой - Эрнест Хемингуэй

— Но ведь я в пижаме.

— Тогда пошлите за ним.

Я позвонил коридорному. Он не пришел, и я позвонил снова, апотом вышел, чтобы разыскать его. Скотт лежал, закрыв глаза, и дышал медленно иразмеренно, — восковая кожа и правильные черты лица делали его похожим намаленького мертвого крестоносца. Мне начинала надоедать эта литературная жизнь— если это была литературная жизнь, — и мне не хватало ощущения проделаннойработы, и на меня уже напала смертная тоска, которая наваливается в концекаждого напрасно прожитого дня. Мне очень надоел Скотт и вся эта глупаякомедия, но я разыскал коридорного, и дал ему денег на термометр и аспирин, изаказал два citron pressйs[38] и два двойных виски. Я хотел заказать бутылкувиски, но виски продавали только в розлив. Когда я вернулся в номер. Скотт всееще лежал, как изваяние на собственном надгробии, — глаза его были закрыты, ион дышал с невозмутимым достоинством.

Услышав, что я вошел в номер, он спросил:

— Вы достали термометр?

Я подошел и положил руку ему на лоб. Ото лба не веяломогильным холодом. Но он был прохладным и сухим.

— Нет, — сказал я.

— Я думал, что вы его принесете.

— Я послал за ним.

— Это не одно и то же.

— Да. Совсем, не так ли?

На Скотта нельзя было сердиться, как нельзя сердиться насумасшедшего, и я начинал сердиться на себя за то, что ввязался в эту глупуюисторию. Впрочем, я понимал, почему он ведет себя так. В те дни большинствопьяниц умирало от пневмонии-болезни, которая сейчас почти безопасна. Но считатьСкотта пьяницей было трудно, поскольку на него действовали даже ничтожные дозыалкоголя.

В Европе в те дни мы считали вино столь же полезным иестественным, как еду, а кроме того, оно давало ощущение счастья, благополучияи радости. Вино пили не из снобизма и не ради позы, и это не было культом: питьбыло так же естественно, как есть, а мне-так же необходимо, и я не стал быобедать без вина, сидра или пива. Мне нравились все вина, кроме сладких,сладковатых или слишком терпких, и мне даже в голову не пришло, что тенесколько бутылок очень легкого, сухого белого ма кона, которые мы распили,могли вызвать в Скотте химические изменения, превратившие его в дурака. Правда,утром мы пили виски с минеральной водой, но я тогда еще ничего не знал обалкоголиках и не мог себе представить, что рюмка виски может так сильноподействовать на человека, едущего в открытой машине под дождем. Алкогольдолжен был бы очень скоро выветриться.

Ожидая коридорного, я сидел и читал газету, допивая бутылкумакона, которую мы откупорили на последней остановке. Во Франции всегданайдется в газете какое-нибудь потрясающее преступление, за распутываниемкоторого молено следить изо дня в день. Эти отчеты читаются, как романы, но,чтобы получить удовольствие, необходимо знать содержание предыдущих глав,пъ-скольку французские газеты, в отличие от американских, не печатают краткогоизложения предшествующих событий; впрочем, и американские романы с продолжениемчитать не интересно, если не знать, о чем говорилось в самой важной первойглаве. Когда путешествуешь по Франции, газеты во многом утрачивают своюпрелесть, поскольку прерывается последовательное изложение всяческих crimes,affaires или scandales[39] и пропадает то удовольствие, которое получаешь,когда читаешь о них в кафе. Я предпочел бы сейчас оказаться в кафе, где мог бычитать утренние выпуски парижских газет, и смотреть на прохожих, и пить передужином что-нибудь посолиднее макона. Но у меня на руках был Скотт, и ядовольствовался тем, что есть. Тут явился коридорный с двумя стаканамилимонного сока со льдом, виски и бутылкой минеральной воды «перье» и сказалмне, что аптека уже закрылась и он не смог купить термометр. Но аспирин он укого-то одолжил. Я спросил, не может ли он одолжить и термометр. Скотт открылглаза и бросил на коридорного злобный ирландский взгляд.

— Вы объяснили ему, насколько это серьезно?

— Мне кажется, он понимает.

— Пожалуйста, постарайтесь ему втолковать.

Я постарался, и коридорный сказал:

— Попробую что-нибудь сделать.

— Достаточно ли вы дали ему на чай? Они работают только зачаевые.

— Я этого не знал, — сказал я. — Я думал, что гостиница тожеим платит.

— Я хотел сказать, что они ничего для вас не сделают безприличных чаевых. Почти все они отъявленные мерзавцы.

Я вспомнил Ивена Шипмена и официанта из «Клозе-ри-де-Лила»,которого заставили сбрить усы, когда в «Клозери» открыли американский бар, иподумал о том, как Ивен работал у него в саду в Монруже задолго до того, как япознакомился со Скоттом, и как мы все давно и хорошо дружили в «Лила», и какиетам произошли перемены, и что они означали для всех нас. Я хотел "бырассказать Скотту о том, что происходит в «Лила», хотя, вероятно, уже раньшеговорил ему об этом, но я знал, что его не трогают ни официанты, ни их беды, ниих доброта и привязанность. В то время Скотт ненавидел французов, а так какобщаться ему приходилось преимущественно с официантами, которых он не понимал,с шоферами такси, служащими гаражей и хозяевами квартир, он находил немаловозможностей оскорблять их.

Еще больше, чем французов, он ненавидел итальянцев и не могговорить о них спокойно, даже когда был трезв. Англичан он тоже ненавидел, ноиногда терпел их, относился к ним снисходительно, а изредка и восхищаются ими.Не знаю, как он относился к немцам и австрийцам. Возможно, тогда ему еще недоводилось с ними сталкиваться, как и со швейцарцами. В тот вечер в гостинице ятолько радовался, что он так спокоен. Я приготовил ему лимонад с виски и дал проглотитьдве таблетки аспирина-он проглотил их удивительно спокойно и беспрекословно, апотом стал потягивать виски. Его глаза были теперь открыты и устремлены куда-тов пространство. Я читал отчет о преступлении на внутреннем развороте газеты, имне было очень хорошо.

— А вы бессердечны, не правда ли? — спросил Скотт, и,взглянув на него, я понял, что, возможно, не ошибся в диагнозе, но, уж вовсяком случае, дал ему не то лекарство, и виски работало против нас. — Почемуже. Скотт?

— Вот вы можете сидеть и читать эту паршивую французскуюгазетенку, и вам все равно, что я умираю.

— Хотите, чтобы я вызвал врача?

— Нет. Я не хочу иметь дело с грязным провинциальнымфранцузским врачом.

— А чего же вы хотите?