Звездопроходцы - Сергей Челяев

— Там, на Сильване, есть разумные живые существа, — размеренно сказал Надежин. — Они есть там прямо сейчас, сию минуту. Они знают, что мы летим к ним. Они говорят нам о том, что их планета летит к гибели и сгорит в вихре протуберанцев… А еще… И это главное… Они посещали Солнечную систему. Они знают, откуда мы.

* * *

Увиденное произвело на Надежина колоссальное впечатление, в прямом смысле слова повергнув в шок.

Петр Алексеевич некоторое время оставался в кресле, чувствуя себя вдавленным в него неведомой прежде перегрузкой собственного воображения. После чего, извинившись, вышел из каюты, почти физически чувствуя устремленные ему в спину восторженные взгляды этих двух наивных охламонов. И один, строгий и колючий, на который у него, капитана Надежина, пока что не было вразумительного и адекватного ответа. А главное — ответа, устроившего бы всех.

Потому что именно сейчас Надежин понял: теперь или никогда.

Если в жизни человеческой и заключен какой-то особенный, заветный смысл, то сейчас в капитанской судьбе Надежина наступил момент высвобождения этого смысла. Пришла пора нового шага и решительного поступка.

Капитан сам не заметил как пришел в ходовую рубку.

Тяжелый, невидящий взгляд Надежина уперся в обзорный экран с черным небом, посыпанным солью далеких мерцающих огоньков. Одним из них была Сильвана…

А перед глазами капитана стояло Солнце. Такое близкое и родное, с темными прожилками и красно-оранжевыми выпуклостями гигантских сгустков плазмы по краям солнечного диска. Клубились газовые облака хромосферы, раскаленные до двадцати тысяч по Цельсию. Ползли зернистые текстуры кипящих газов и темные точки пониженной температуры в очагах магнитной активности.

Когда-то Надежин увлекался фотографией в старом стиле, с примитивными светофильтрами и ретрообработкой, казалось, только еще и сохранившей древний, первобытный взгляд человека на звездное небо. Небо, распростершееся над ним грандиозным сияющим пологом. И сейчас Надежин мысленно листал свои старые альбомы, не цифровые, а натуральные, с толстым картоном листов и забавными виньетками кляссеров.

Он думал о Земле, возможно, мысленно прощался с ней. Но перед глазами капитана не было ни привычных сосен в подмосковном пансионате летного состава «Озерный», ни березок из ностальгической русской литературы, ни любимой черемухи, кипевшей за окном, лишь только очередной май уверенно перешагивал последний порог весны.

Надежин видел сейчас Юпитер, каким он запомнился ему в первый раз, разноцветно-полосатый, с легкой овальной дымкой очередной бури, в почтительном эскорте пяти из его шестидесяти четырех верных лун, почему-то всегда напоминавших Петру чопорных гранд-дам.

Надежин видел величественный шторм, бушевавший драконьими хвостами в верхних слоях атмосферы Сатурна, красавца в сияющих кольцах.

На его орбите вращались мириады частиц космической пыли, и оттого франт-кольценосец Солнечной казался капитану Надежину тяжелым танцором, меланхолично кружащим в одному ему ведомых ритмах Большого Космоса.

Надежин видел лунный кратер Петавий в две сотни километров шириной, гордо высящийся над темными морями миллиардолетней лавы.

Полосу Млечного Пути — мириады звезд, вытянутых в призрачно поблескивающий тракт далеко вперед, в иные миры.

А совсем рядом, на небесном пологе Земли, словно его отражение — сполохи северного сияния над одним очень симпатичным карельским озером, куда Петр когда-то привозил свою Алену еще невестой.

* * *

— Да, кстати, дорогие друзья, — Камалов обернулся к лингвисту и кибернетику. — Вы, кажется, сказали, что линкосом являются где-то четыре пятых части сообщения. А последняя часть?

— Ну… тут сложнее, — тщательно подбирая слова, ответил Щедриков. — Сложнее и… интереснее. Дело в том, что заключительная часть сообщения — это уже не картинка. И не формально-логический словарь языка. А, собственно, живой язык. Речь некоего сильванца.

— Расшифровали?

— Н-нет. Тут нужна дополнительная… работа.

— Что ж, тогда работайте, товарищи… И — спасибо.

Двадцать два дня до Сингулярности

Строительный Альянс, Три Столицы

Система Кэан, планета Отчизна

Сегодня утром на крыльце химкорпуса к ней подбежал, слегка припадая на одну ногу, худой, невзрачный горожанин с испитой физиономией — темной даже при свете голубого утреннего солнца. Ни слова не говоря, он с треском распахнул перепонку мезоподы, и Ута отчетливо увидела на пергаментной коже флюоресцирующие буквы:

«МЫ ВСЕ СДОХНЕМ! И ТЫ ТОЖЕ!»

После чего он аккуратно, почти деловито свернул мезоподу и спокойно плюнул Уте в лицо.

Из дверей корпуса выскочили два охранника — прежде Ута их здесь не видела — споро скрутили худого и потащили за угол, туда, где за решетчатыми воротами располагались ангары университетского транспорта.

Худой не сопротивлялся. Он весь как-то сник, покорно предоставив охранникам тащить себя, словно только что исполнил главную миссию своей жизни, и в ней уже больше нет смысла.

— Нам нужно поговорить, — раздельно произнесла она в пространство, утирая лицо и думая об Эре.

Она часто в последнее время думала о нем, и их воображаемые диалоги были гораздо длиннее, а, главное, куда интереснее тех, что они вели в реальности.

Решительное объяснение между ними произошло дождливым вечером следующего дня на кухне лаборантской. Кухня была крохотной, зато выделялась огромным окном, из которого открывался грандиозный вид на конгломерат Трех Столиц.

Двадцать третий этаж… Западная часть огромного города лежала как на ладони, приводя в оторопь всякого, видевшего впервые строгую, выверенную геометрию проспектов и правильные эллипсы общественных садов. Пятна пышной зелени обрамляли русло могучей Швен Та, вместе с Магистральным каналом поделившей мегаполис на четыре почти равных части.

Городом Стрел, Городом-Барометром прозвали его восхищенные путешественники еще три эры назад! И, по мере приращения Столиц (согласно официальной версии по одной в тысячелетие), эти эпитеты наполнялись всё новыми и новыми смыслами. Но если прежде по Трем Столицам всегда можно было сделать общий вывод о благоденствии и процветании как государства, так и всей Отчизны в целом, то сейчас водные городские артерии пластали уже вялое, безвольное, приходящее в упадок тело мегаполиса.

Город, как и вся планета, был обречен. Жители столицы, редкие прохожие под холодным дождем, казались Уте муравьями, вдруг утратившими в одночасье все инстинкты кроме жажды вечного, нескончаемого движения, которое уже не могло их привести ни во дворец матки, ни в колыбели личинок, требовавших кормежки, ни наружу, в сухие и жаркие просторы лесной подстилки, сулившей корм, стройматериалы, а главное — смысл существования.