Сокрытые в веках - Ирина Лазарева

– Это кто, ты, что ли? – недоверчиво спросила Мари.

Все повернулись и с сомнением уставились на Доменга. Юный самозванец заерзал на стуле, потом сорвал с себя салфетку и в отчаянии выкрикнул:

– Нет, не я! Не я, а он! Что, рады? Только зачем говорить человеку, что его любишь, если он этого не понимает?

– Что? Кто? – завертел головой Маруф от Доменга к Рене. – Кто любит? Кого?

– Да тебя она любит, – внезапно успокаиваясь и переходя на «ты», произнес Доменг. – Она сказала это тебе там, на острове, когда вы прощались, а ты ничего не понял.

– Она… это сказала?! – спросил Маруф, затем встал и вышел из зала.

– Что с ним? – удивилась Мари.

– Ты правильно поступил, – похвалил Рене, – нечестно было скрывать это от него.

– Уф, – выдохнул Доменг, – ты не поверишь, но у меня от души отлегло.

Скоро вернулся Маруф.

– Извините меня. – Он уселся за стол и с аппетитом принялся за еду. – Мне необходимо было побыть одному. Ты прав, Доменг: я круглый, законченный болван, и это самое мягкое для меня определение. Счастье было у меня в руках, – он негодующе и с удивлением посмотрел на свои руки, – а я повел себя, как слабовольный нерешительный хлюпик.

– Не вини себя, – посочувствовал Рене, – она все равно бы не осталась. Ты многого не знаешь. Но кольцо твое она носит. Во всяком случае, при нас не снимала.

– Вот видите, – воскликнула Мари, – вы зря терзались все это время! А теперь поторопитесь, – обратилась она приказным тоном ко всем сразу. – Нам пора. Андрей уже, наверное, заждался. Сегодня надо непременно попасть в Третьяковскую галерею. Давно мечтаю там побывать. Подумать только, я смогу увидеть «Демона» Врубеля в оригинале!

Андрей прохаживался в вестибюле в ожидании новых знакомых. Они тепло поздоровались и отправились на Красную площадь. Погода была чудесная. Златоглавая лучилась неисчислимыми куполами, дышала в лицо свежим ветерком; на площади царила праздничная атмосфера – люди улыбались, наслаждаясь солнцем, неповторимым чувством свободы и красотой архитектурного ансамбля. Андрей взял на себя роль гида и говорил без умолку, сам поражаясь своей осведомленности.

– Вы рассказываете с таким чувством, – заметила Мари. – Сразу видно, что вы очень любите свой город.

– Как же иначе, – с гордостью отозвался Андрей, – я здесь родился и вырос. Мы, коренные москвичи, чувствуем душу нашего города и, смею надеяться, сами являемся ее частью.

– О, как я вас понимаю! – вдохновенно подхватила Мари. – То же самое я могу сказать о Париже.

Они вышли на Манежную площадь и оттуда поехали в Третьяковскую галерею, где провели большую часть дня, захваченные волшебной силой искусства.

Мари долго молча простояла перед «Демоном», сидящим на фоне заката.

– Боже, какая трагедия! – произнесла она наконец.

– Пойдем, дорогая, – поторопил Рене, – меня уже ноги не держат, а посмотреть надо многое.

Они остановились перед картиной «Царевна Лебедь».

– «За морем царевна есть, что не можно глаз отвесть…» – продекламировала Мари во французском переводе.

– «Днем свет божий затмевает, ночью землю освещает…» – неожиданно подхватил Маруф.

– Не может быть! – воскликнула Мари. – Вы знаете Пушкина?

– Вы меня явно недооцениваете, – нисколько не рисуясь, ответил Маруф. – Я получил неплохое образование, к тому же всегда увлекался поэзией.

– Рене, ты слышал? – повернулась Мари к мужу, который сосредоточенно вглядывался в полотно, не обмолвившись до сих пор ни словом и что-то напряженно обдумывая.

– Где ты витаешь? Поделись с нами своим видением Врубеля, – предложила Мари.

– Да, да, – рассеянно и невпопад ответил тот и, помолчав, сказал: – Я вот думаю, Маруф, как бы ты отнесся к Метте, если бы она оказалась такой Царевной Лебедью?

Маруф, как ни странно, воспринял вопрос без юмора. Он пристально посмотрел на Рене, перевел взгляд на картину и снова на Рене.

– Почему ты спрашиваешь? – задал он встречный вопрос, буравя Рене глазами.

– Просто интересно, – напустил на себя безразличие Рене, – представь, что ты князь Гвидон, а твоя возлюбленная оказывается не человеком, а лебедем, ну как бы получеловеком, что бы ты почувствовал?

Маруф не ответил и снова пытливо уперся взглядом в картину, а Мари спросила:

– Почему она так печальна? Смотрите, сколько грусти в ее глазах. Ведь она соединилась с возлюбленным. Мне это непонятно.

– Быть может, потому, – сказал Рене, – что она оставляет ставшую ей родной свободную стихию ради любви. Она больше не испытает радости стремительного полета, не будет скользить по волнам навстречу ветру, «поверх текучих вод», не будет бить крылами, обдавая себя сладостными брызгами. Лебедь, водворенная в четыре стены, случайная, нездешняя гостья среди дворцовых интриг, пересудов и сплетен, недоброжелательства и страха перед неведомым, среди ткачих, поварих и бабарих – будет ли она счастлива?

Вот так я понимаю Врубеля, – закончил он, глубоко вздохнув. – Конечно, это мое субъективное восприятие. Все дело в том, что она напоминает мне одну девушку.

Маруф быстро обернулся, но Рене, избегая его взгляда, прошел к следующей картине, поздравив себя со своевременным отступлением. Доменг с Андреем, как видно, проникнувшись глубокой взаимной симпатией, показались в конце зала, о чем-то увлеченно беседуя.

После запоздалого обеда и небольшого отдыха они всей компанией решили прогуляться по набережной. Было еще совсем светло. Ветер стих, и над городом воцарился странный необъяснимый предвечерний покой. Кругом по-прежнему было много народу, не утихало уличное движение, курсировали прогулочные катера по Москве-реке, но все звуки были словно притушены, машины плавно скользили по мостовой, как в замедленной съемке; смех и голоса идущих мимо людей доносились будто издалека. Воздух в преддверии сумерек был совершенно неподвижным, однотонно блеклым, но чудно ласковым.

Маруф увлек Рене в сторону от остальных и сказал:

– Помнишь, о чем ты спросил меня в галерее? Не знаю, какую тайну вы от меня скрываете, но я уже понял, что есть нечто, чего я не ожидаю встретить. Не думай, что любовь к этой девушке для меня простая блажь, преходящая влюбленность или упрямое желание заполучить то, что от меня ускользнуло. Это даже не чувство, вызванное благодарностью за спасение. Между мной и Меттой существует прочная связь. Ее нельзя разорвать, она неподвластна обстоятельствам, времени, преградам.

Рене молчал, чувствуя, что надо дать ему возможность выговориться. Маруф же, найдя благодарного слушателя, которому можно излить наболевшее, увлекся воспоминаниями и не замечал, что отставшие спутники приблизились и с безмолвным сочувствием внимали его рассказу.

– Она не просто спасла мне жизнь, – продолжал Маруф, – но создала меня заново. Может, ты не знаешь, но, когда мы встретились, я был едва ли не трупом. Жизнь угасала во мне, желаний не оставалось; единственное, о чем я мечтал, – это поскорее умереть. Все, что меня волновало, составляло смысл жизни, медленно отступало в тишину, в непроницаемое жуткое молчание. Образы близких и дорогих мне людей растворялись и пропадали в туманной мгле. Я неотвратимо проваливался в черную яму полного равнодушия и бесчувственности. Из этого состояния апатии меня временами вырывали адские боли, настолько нестерпимые, что я приказал своим людям ни под каким видом не давать мне оружия, дабы не впасть в греховный соблазн оборвать свое жалкое существование одним милосердным выстрелом. Я прятался от всех, кто меня знал, на том острове, на другом конце света, как издыхающее животное прячется в укромном месте. И вот пришла эта девушка и выхватила меня в самый последний миг из непроглядной бездны. Почему она это сделала, я до сих пор понять не могу. Она видела и знала, что опасаться меня не приходилось, – я тогда использовал любую возможность, чтобы хоть ненадолго отрешиться от изводящих меня болей и общение с вами рассматривал как развлечение. К счастью, я не был озлоблен своей горькой участью, и все, что вас могло ожидать, – это легкий испуг. Но ее-то невозможно было провести. Зачем же она взяла на себя труд возиться с умирающим?