Мир и война - Борис Акунин

Полина Афанасьевна кинулась в самую гущу. Остановила драку. Но лай продолжился.

– Это из-за них всё! Они на французов напали! – орали крестьяне. – Побить аспидов до смерти!

Надрывался и мельник:

– За вас же! За вас биться пошли! Детям вашим хлеба добыть!

– Ага! Теперь ни хлеба, ни домов!

Они и снова бы сцепились, но Катина сходила за пистолетом, пальнула вверх из обоих стволов. В наступившей тишине сказала:

– Что сделано, не воротишь. Они трое и правда не за себя, а за вас пошли. И один, Спиридон, голову сложил. Нам между собой драться нельзя. Нам нужно думать, как дожить до ухода французов.

А Лихов – нет бы спасибо сказать за заступничество – перебил барыню:

– Я доживать не согласный! Французов бить надо! За Спиридона, за сожженные дома, за пограбленное! Мельню мою, которую дед ставил, они тоже спалили! Не прогоним француза – он никогда не уйдет. За тем я сюда и пришел. – И во весь бас: – Кто со мной, мужики, басурманов воевать? Есть тут мóлодцы? Иль одни курицы?

– Не полоши людей, Кузьма! Спятил ты? Нельзя нам на французов нападать! – крикнула Катина. – Найдется какой-нибудь иуда вроде Варравы или Кляксина. Наведет сюда, и переколют, перестреляют всех!

– А мы, барыня, отселимся – которые воюют, – сказал ей мельник уже без ора, рассудительно. – Я для стоянки хорошее место приглядел, в Волчьей чаще. Там дорога, по ней французы в заречные деревни за припасом ездят. Бесстрашно ездят, без опаски. По одной, две, много три повозки. Бывает, сам-шестой, а то сам-пятый. Мы на них из-за кустов скопом навалимся, топорами забьем, а харч отберем. Вам же будем сюда доставлять на пропитание.

Слушали его внимательно. Некоторые кивали.

– Французов, может, будет только пятеро или шестеро, но они солдаты. С оружием. А вы – мужики, воевать необычные. Забыл, Кузьма, как вы не совладали с тремя караульными и убежали, а Спиридона убили?

Думала, что мельнику на это возразить будет нечего.

Но Лихов, почесав затылок, сказал:

– А мы вот что. Мы из Саввинского наших пленных вызволим. Их там сотни две, если не больше. Даже офицера есть. Поп наш опять же там.

И поглядел на Виринею, стоявшую среди баб.

Попадья шагнула вперед.

– Я с вами пойду. Пригожусь. Лечить буду, если кто раненый или заболеет.

– Добро, – кивнул мельник. – А то одной моей Агафье за всеми не досмотреть.

– Я тоже пойду, если вы пленных будете освобождать! – объявила вдруг Сашенька, отодвигаясь от бабушки. – Лечить и я могу, у меня книга медицинская.

Потянулись к Кузьме и мужики – один, другой, третий. Всего шестнадцать человек, почти все молодые, неженатые.

– Через мертвый мой труп ты с ними пойдешь, – яростно зашептала Катина внучке. Но поглядела в упрямые Сашенькины глаза, да вспомнила, какою была сама в такие годы – и умолкла. А кроме того пришла в голову некая мысль, то ли очень умная, то ли вовсе безумная, это еще надо было помозговать.

Но решение было уже принято.

– Коли так, и я с вами. У меня хоть пистолет есть. Платон Иванович, оставайся тут за старшего. Хватит в тебе строгости, коли понадобится? Без нее порядку не будет.

– Будет, – лучисто улыбнулся староста. – Строги те начальники, кто по-хорошему управлять не умеет.

Это он про меня, что ли, внутренне подивилась Полина Афанасьевна, но выпытывать не стала. Голова была занята совсем другим.

Так или иначе, житье в лагере на Гнилом озере для Катиной заканчивалось.

До соседнего леса, за свою волчистость и дремучесть называемого Волчьей чащей, было верст пять.

– Не ожидал, барыня, что ты с нами воевать пойдешь, – сказал Кузьма, шагая рядом с помещицей.

– Не пошла бы, да деваться некуда. Прав ты. Не перезимовать нам, с голоду помрем. Даже если уйдут французы, все равно – чем станем кормиться?

– У француза награбим, – беспечно ответил мельник.

– Чтобы пятистам душам до лета хватило? Столько ты не награбишь.

– Оно, пожалуй, так, – согласился Лихов. – Что же тогда?

У Полины Афанасьевны ее умная-безумная мысль к этому моменту уже дозрела, превратилась в план. Не потому что казалась надежной – какое там, а потому что другого спасения не было.

– А вот что. Надо овес назад отбить. Его и продать можно, а нет – самим худо-бедно прокормиться.

Кузьма вытаращился.

– С ума ты, барыня, сошла? То я у тебя спятил на обозных нападать, то желаешь с цельным войском воевать?

– Ты сам мне и подсказал, что делать. Вызволим солдат из плена, будет у нас войско. Вот почему я с вами пошла, понял?

– Эхе-хе… – Лихов взялся за бороду, понизил голос. – Я, правду тебе сказать, про пленных-то приврал. Не управиться нам с этим. Там караул – десять человек, все с ружьями, сторожат зорко. Я хотел Виринею уманить. Она баба боевая, в нашем деле очень нужная. Знал, что за мужа она на край света пойдет. Попа-то у караульных, выменять можно. За вино или еще за что. Он, чай, не енарал какой, даже не солдат.

– Приврал ты или нет – неважно. Иного выхода у нас нет. Без овса людям гибель, а овес без пленных нам не добыть.

– Сколько лет на тебя смотрю – диву даюсь, – сказал мельник, действительно глядя на помещицу с изумлением. – Откуда ты, барыня, такая взялась? Тебе бы не Вымираловым, а царством заправлять.

– Значит, договорились. Я буду царица, ты – мой военный министр. Вдвоем что-нибудь придумаем. Нельзя нам не придумать.

Сначала-то казалось, что дело совсем невозможное.

Два дня сидели втроем – помещица, попадья и мельник – в березовой роще, откуда хорошо видно и монастырь, и дорогу на Звенигород. Наблюдали.

Французов было одиннадцать человек: зычный сержант с огромными бакенбардами и десять солдат. Сторожили посменно – пятеро караулят, перед воротами костер жгут, пятеро в паломнической палате отдыхают. И днем так, и ночью.

Внутрь монастыря часовые даже не заглядывали. Зачем им? Стены высоченные. Залезть можно, но не спрыгнешь.

В полдень из Звенигорода приезжала телега, на облучке солдат с ружьем, всякий раз один и тот же. Привозил караулу бочонок пива, хлеб, мясо и еще какой-то мешок, наверное, с крупой. Мешок французы, приоткрыв ворота, кидали внутрь – на прокорм пленным. Видно, те варили из крупы кашу, но на двести человек должно было получаться впроголодь. Потом французы все собирались у костра, жарили свое мясо, запивали пивом, иногда горланили песню.

Ружья, однако, у них всегда были близко, и место открытое – не подкрадешься. Ночью они на подходе еще один костер разводили, для освещения.