Мир и война - Борис Акунин

– Мамушки! Ой родимые! Больно-о-о!

Помещица побежала туда.

Орал Ваньша Тележник, который перед боем трясся. Пуля, пущенная солдатом наугад, попала в живот. Над раненым ахали, Митенька плачущим голосом приговаривал:

– Прости, братец, прости, это я виноват…

Полина Афанасьевна взяла прапорщика за плечо, отвела в сторону, начала выговаривать: командиру виноватиться перед нижними нельзя, слушать не будут. Но поникший Ларцев лепетал:

– Это Кузьма командир. А я… – Да понурился.

Лихов и вправду распоряжался дельно. Велел мертвецов оттащить в лес и закидать листвой, чтоб не скоро нашли. Раненого – взять в восемь рук и без тряски несть в Волчью чащу, там Виринея с барышней его полечат. Повозки гнать в поле, подальше от дороги, а то не дай бог французский разъезд.

Все занялись делом, забегали. Воспрял и Митенька, нашел себе видную, вроде как командирскую работу. Шел впереди по сухой нескошенной траве и покрикивал головному возчику:

– Левее бери, тут яма! Правее поворачивай, здесь кочка!

Ладно. Полина Афанасьевна пошла смотреть, что за добычу взяли: зерно ли, муку ли, а лучше бы всего сало или солонину (первый фургон был гружен бочками).

Кузьма на ходу запрыгнул, вскрыл топором круглую крышку.

– Тут крупа какая-то, мелкая.

– Не видишь, порох, – разочаровалась Катина. – Ну-ка, в других что?

В двух остальных повозках были тяжелые ящики, по десять штук. В каждом по четыре жирных от смазки ружья.

Мужики глядели на железки в унынии.

– Вот и пожрали… – сказал кто-то.

А Кузьма был рад.

– Ништо, робята! Зато теперь мы оружные! С этаким богатством мы по-другому повоюем! И жратвы добудем, и всего чего пожелаем!

Но партизаны бодростью не заразились.

– Куды нам столько ружей? Мучицы бы, – вздохнул Ларион-бондарь, самый старый из всех, семейный.

Остудила Лихова и помещица:

– С одними ружьями много не навоюешь. К ним еще пули нужны.

В общем, не шибко знатная вышла победа.

Раненый Ваньша стонал всю дорогу до Волчьей чащи, умолял нести полегче. Но когда его наконец доставили в лагерь и положили на мягкую траву, бедняге лучше не стало.

– Держите крепко за руки, за ноги. Буду дырку щупать, – велела Виринея, засучивая рукава. Рядом сосредоточенно хмурила брови Сашенька. В руках у нее был словарь, открытый на схеме брюшной полости.

– Ахррр! – захлебнулся звериным воплем, забился страдалец, когда знахарка полезла пальцами в багровое.

Александра сказала:

– Похоже, Canalis pyloricus. Надо поглядеть, не навылет ли.

Но Виринея ученое мнение будто не слышала.

– Эй, подите все прочь, воздуху нет! А ты на-ка, попей. Легче будет.

Мужики разошлись. Попадья дала Ваньше какой-то настойки. Он, трясясь и всхлипывая, выпил и через минуту-другую затих.

– Снотворное? – спросила Сашенька. – Довольно ль сильное? Не проснется, ежели пулю станем извлекать?

Виринея вытирала красные пальцы.

– Не проснется. Никогда. Рана смертная. Только зря бы мучился.

Полина Афанасьевна обняла за плечо побледневшую Сашеньку:

– Так лучше. А ты иди своего кавалера утешай. Видишь, кислый какой.

Отправила ее к унылому Митеньке, все терзавшемуся, что плохо показал себя в первом бою. Попадье же сказала то, о чем никогда ни с кем не говорила:

– Тебе порой не кажется, что ты одна взрослая, а вокруг дети малые и ты за них в ответе? Взять хоть бы даже и мужа, которого ты так любишь и за которого вон на какую страсть пошла. Не жена ты ему, а мамка.

И посмотрела на отца Мирокля, сидевшего у костра под овчиной. Поп за время плена ослабел, застудился и теперь никак не мог согреться, всё кашлял.

Бог знает, что на Катину нашло. Не следовало такое высказывать, хоть бы и умной бабе Виринее. Но уж больно легко, без колебаний, как мать-природа, пресекающая ненужные ей более жизни, увела попадья с этого света на тот Ваньшу Тележника.

Всякого ответа ждала помещица. Была готова, что не склонная к философству Виринея вовсе промолчит. Но попадья резко обернулась, вплотную придвинулась, обожгла черными глазами. Прошипела:

– Ты о какой-такой страсти говоришь, барыня? Ты гляди. Не было ничего.

Полина Афанасьевна поежилась. А ведь Виринея ради охранения ее диковинного счастья, пожалуй, и отравить может. С нее станется.

– Меня-то не опасайся, – сказала Катина, не отводя взгляда. – Я то не за грех, а за подвиг посчитала. Забыть такое не забуду – жалко забывать. А поминать боле не стану.

Отходя, подумала: ох, женщины, женщины, насколько вы мудреней и интересней мужчин. Тех можно линейкой иль аршином померить, даже самых умных, а вас, бывает, ни в какую меру не вместишь. Взять хоть Агафью (это Полина Афанасьевна посмотрела на горбунью, хлопотавшую у костра). Теперь, в партизанах, стало окончательно понятно, отчего мóлодец вроде Лихова на увечной женился и столько лет с нею живет, на стороне не погуливает. Где бы еще он нашел такую во всех делах помощницу, такую беззаветную обожательницу. Прошлой ночью Катиной не спалось. Увидела во сне своего Луция, который улыбался покинутой жене и говорил, что он обретается в космическом эфире, что там просторно и безмятежно и скоро ль она туда. «Скоро. Дела только тут закончу», – ответила во сне Катина, засмеялась и пробудилась. Зная, что теперь не уснет, вышла из шалаша пройтись по лагерю. Услышала от костра странный звук. Посмотрела – а это Кузьма мечется, скрипит во сне зубами. Тоже и его какие-то призраки не отпускают. А рядом Агафья. Сидит, легонько поглаживает мужа по щеке. Поди-ка, вообрази обратное: чтоб Лихов такую нежность являл. И кто после этого лучше, мужчины иль женщины?

Однако есть польза и от мужчин. Прямо назавтра они ее и явили.

Утром Кузьма выдал мужикам по ружью, увел куда-то. Сказал: охотиться. Митенька после вчерашнего был в хандре, жаловался на ноющую руку, не пошел.

А охотники вернулись веселые, шумные. Пригнали четыре телеги с французскими армейскими сухарями. Рассказывали о своей доблести в множество голосов.

Залегли они на аксиньинской дороге. Видят – малый обозец. Кузьма одного солдата застрелил, остальным кричит: «Сдавайтеся, не то всех побьем!». А мужики из своих пустых ружей целят. Французы, трое, труханули, руки подняли. Теперь еды много, хватит и для Гнилого озера. Лошадей опять же набралось с давешними четырнадцать голов.

– Где те трое французов? – спросила Катина у мельника.

Он удивился:

– Где им быть? Одного Фома саблей проткнул, другого я топором, третьего мужики уходили. Ты не бойся, барыня. Мы их в овраг кинули. Не сыщут.