Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский

и даже обвиняли Розанова в «нелояльности», в «чрезмерном вольнодумстве», в «бесцеремонном нарушении и даже попрании верноподданнических чувств», чуть ли не в измене «Трону и Церкви» [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 435, 438].

Играя роль трикстера, Розанов воспринимался общественностью как прожженный циник, развратник и растлитель незрелых умов, а читателями из числа воцерковленных православных, еще и богохульник, разрушитель церковных устоев и даже ересиарх. Но при этом никто не отрицал — и это является одним из парадоксов Серебряного века (sic!), — что Василий

Розанов — это религиозный мыслитель, толкователь Библии и иудаизма, это борец с казенным христианством и с казенным черничеством. Это — возродитель древнего фаллического культа, тонкий аналитик сексуального вопроса в плоскости исканий божественной сущности мира… [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 432].

Таким образом, Розанов, что называется «на всех фронтах», выступал как идейный провокатор, человек хотя и креативный, нестандартно мыслящий, но не имеющий ни твердых убеждений, ни моральных принципов. Причем последнее качество он публично декларировал как свое большое достоинство!

Все это, естественно, вызывал шквал негодования в его адрес. Большинство рецензий и статей по поводу книг Розанова уже самим названием своим выражали отношение к писателю: «Гнилая душа», «Обнаженный нововременец», «Вместо демона — лакей», «В низах хамства», «Обнаженность под звериною шкурой», «Циник», «Философ, завязший ногой в своей душе», «Позорная глубина», «Голый Розанов» и т. д., и т. п.

Задаваясь риторическим вопросом в отношении публицистики Розанова: «Зачем, наконец, литературные журналы печатают подобные упражнения?», — его коллега-нововременец Виктор Буренин, находил на него только один ответ:

мы живем в такое время, когда юродство и кликушество в большом ходу, когда они выгодны, когда они в моде… [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 309].

Что ж, со своей стороны мы можем сказать: «Буренин зрил в корень», поскольку актуальность такого рода — явление непреходящее. Сам Буренин тоже был востребован публикой именно в этом качестве: как язвительный критик и грубый ругатель литературной братии, в первую очередь «еврейских литературных клопов, зажигающих русскую литературу наглой и бездарной декадентской чепухой, которую теперь выдают за самое модное и за самое превосходное творчество». В этом отношении Розанов был ему вполне под стать. Кому только — и русским и западным авторитетам! — не доставалось от Розанова хлестких штемпелевочных поношений!

Там, где только начиналось касание человека к политике и общественности, Розанов становился иногда истинным богом бестактности, и хульные глаголы, от которых могла зауглиться страница, падали на бумагу. Декабристы — это «буффонада», Некрасов — погубитель тысяч юношей, Салтыков, этот «ругающийся вице-губернатор — отвратительное явление», Михайловский — Судейкин, Гоголь — «архиерей мертвечины», «Толстой прожил, собственно, глубоко пошлую жизнь», Бокль — Добчинский, Дарвину — даже честь происходить от умной обезьяны, у Спенсера — лошадиная голова, и — «что с таким дураком делать, как не выдрать его за бакенбарды!» А надо всем этим — «частная жизнь выше всего» и «моя кухонная книжка стоит „Писем Тургенева к Виардо“!»1

У литераторов евреев, даже ему лично симпатичных, таких как, например, Михаил Гершензон, Розанов всегда находил особые, только им одним присущие, негативные качества:

все точно и верно, но все несколько мертво, не оживлено. Нет боли, крика, отчаяния и просветления; не понятно, откуда вышли «русские святые», потому что спрятан, а в сущности не разгадан и «русский грешник» («Левитан и Гершензон»).

Все эпатажные ипостаси образа Василия Розанова выделил и подробно описал Петр Бернгардович Струве, одно время сотрудничавший с Розановым и поддерживавший его на литературно-публицистической сцене[94],[95]. В статье «Большой писатель с органическим пороком: Несколько слов о В. В. Розанове» (1909) П. Б. Струве дал развернутую критическую характеристику этого, по его глубокому убеждению,

блестящего литературного таланта, ясновидца, несравненного художника-публициста, <и в то же время>, писателя, совершенно лишенного признаков нравственной личности, морального единства и его выражения, стыда.

<…>

В 1899 г. приходилось убеждать и доказывать, что Розанов крупный писатель. В «прогрессивной» печати видели тогда в Розанове только Иудушку из «Московских ведомостей», как его окрестил Вл. Соловьев в знаменитой полемической статье, изувера, писавшего в «Русском обозрении», что Ходынка есть искупительная жертва за 1-е марта 1881 г., нашедшего себе затем теплый приют на столбцах «Нового времени» и там вволю юродствующего.

Много раз вте времена я на примере Розанова (и еще — Константина Леонтьева) убеждался, насколько трудно «реакционному» писателю добиться в русском общественном мнении даже чисто формального признания как литературной «величины». Но время шло, силы писателя развертывались, захват его дарования ширился, к старым «интеллигентским» темам он подходил так своеобразно, что его нельзя было не замечать, и, кроме того, сам он выдвинул целый ряд жгучих, проникающих в самые глубины «быта» тем, которые заинтересовали и интересовали решительно всех («Семейный вопрос»!). Все эти темы он трактовал со своеобразным художественным талантом <…>

В русской литературе обозначился блестящий литературный талант, создавший почти новый вид художественно-конкретной публицистики, в которой мысль, философская или политическая, всецело сливалась с образами действительности, и исторической, и повседневной. Для художественного критика и для историка литературы благодарной задачей было бы сравнить абстрактную и сухую кисть Салтыкова-Щедрина как сатирика современной ему «исторической» действительности с конкретным и сочным карандашом Розанова как публициста своей эпохи.

Кажется, можно было забыть давние изуверства Розанова, тем более что по мере того как Россия шла к «революции», Розанов явно «левел», и в то же время художественное дарование его

крепло. Но… и тут речь должна идти о явлении, может быть, единственным в русской литературе, на котором нельзя не остановиться.

От реакционной розановщины «Московских ведомостей» и «Русского обозрения» Розанов, частью оставаясь в «Новом времени», частью отправляясь на отхожие заработки в «либеральные» издания, ушел так далеко, что дал ни с чем не сравнимое в остальной русской публицистике обличение старого порядка и любовно-художественное оправдание освободительного движения. Ничего подобного розановской книге «Когда начальство ушло» в нашей литературе не имеется — рядом с этим произведением все, в том же жанре написанное, вяло, бледно, серо, безжизненно и безобразно. Превращение из реакционера в прогрессиста ничего удивительного не представляет, так же как ничего удивительного не представляло бы и превращение обратное. Но вот что изумительно: когда революция спала, когда начальство вернулось из своего отсутствия, Розанов в «Новом времени» напечатал две (а может быть, и больше) статьи, в которых вместо любовного оправдания революции с невероятной злобой, с которой может только соперничать невежество, обличал русскую революцию. <…> Изумительно и загадочно то, что свое любовно-оправдывающее революцию лицо