Стреляешь в брата — убиваешь себя - Максим Михайлов

— Нет-нет, извини, это я так с разгону, — заторопилась Милица. — Ты такой милый мальчик… Так забавно смущаешься, очень трудно удержаться… Но я больше не буду, обещаю…

Почему-то Андрей не слишком поверил в искренность этого ее обещания.

— Все-таки расскажи мне, где мы находимся, — серьезным тоном потребовал он. — Я ничего не помню, только то, как вышел из Купреса. Потом просто какой-то непроницаемый туман…

Она четко отработанным изящным жестом откинула назад упавшую на лицо невесомую прядь и, согнав с губ улыбку начала рассказывать.

— Если совсем по порядку, то ты сейчас находишься в особняке, принадлежавшем моему отцу. Он умер и теперь здесь живет только моя мать.

— Я сожалею, — поспешно вставил Андрей, раскаиваясь в душе, что невольно задел наверняка больную для Милицы тему.

— Не стоит, это произошло давно, и я почти его не помню. Я тогда была совсем девчонкой, — мечтательно улыбнулась она. — Сколько помню себя, мы всегда жили вместе с мамой, ну еще была тетя Франя… Домработница, кухарка и подружка моей мамы одновременно. Мама не слишком хорошо умеет управляться по хозяйству, не в той семье воспитывалась, вот тетя Франя всегда ей и помогала.

— Я понял, — перебил Андрей. — Я хотел спросить какой это город, или может село…

— Не перебивай меня, это не вежливо, — строго произнесла Милица, при этом озорно ему подмигнув и приняв скованную позу школьной учительницы.

"Она, наверное, никогда не бывает серьезной, постоянно играя с собеседниками и легко делая их смешными, — подумал про себя Андрей. — На вид ведь совсем молодая девушка, а держится так уверенно, будто в матери мне годится и знает наперед все, что я скажу или сделаю, словно читает мои мысли, как открытую книгу".

— Так вот, находимся мы в селе Тодоричи, это поблизости от Доньи Вакуфа, до Купреса, кстати, тоже недалеко, километров тридцать, не больше, — продолжала меж тем Милица. — Это село было когда-то давно родовым имением моей семьи. Так себе конечно, поселение, тысячи полторы человек тогда тут жило, да и сейчас вряд ли больше. Потом, кончено, с приходом коммунистов к власти все изменилось, но отец все равно пользовался здесь большим влиянием, и был кем-то вроде местного старшины. Разрешал спорные вопросы, определял, кому и чем заниматься на общественных работах, в общем, при нем осталась практически вся та же власть, что и раньше, только он перестал официально именоваться помещиком. Поэтому и этот особняк остался до сих пор за нашей семьей, и маму здесь все любят и уважают.

— А хорваты? — задал давно мучивший его вопрос Андрей. — Усташи, я имею в виду, они далеко отсюда? Ведь ты наполовину сербиянка… сербка? Черт, я совсем запутался…

Она грустно улыбнулась в ответ, чуть склонив набок голову.

— Хорватов отбили за Купрес. Несколько дней назад, город освобожден. Наши части отбросили их на несколько десятков километров оттуда. Я сама не видела, но те, кто там был, рассказывали страшные вещи о зверствах усташей, мало кому из сербов, оставшихся в городе, удалось выжить.

Голос ее стал хриплым и безжизненным, глаза потемнели, а под ними залегли черные тени, сквозь которые отчетливо проступила сетка морщин, жесткие складки обозначились возле губ, полностью стирая с лица образ озорной молодой девушки. Теперь перед Андреем была много повидавшая, умудренная жизнью женщина лет сорока, и он уже удивлялся себе, как всего минуту назад он мог принимать ее за ровесницу. Странно, но происшедшая с Милицей перемена, вовсе не сделала ее в глазах аспиранта менее привлекательной, скорее наоборот, добавила сложившемуся в его голове образу загадочной спасительницы весьма притягательную толику мрачного очарования.

— Так что насчет хорватов можешь не переживать, один раз им удалось застать нас врасплох, но такое больше не повторится. Слишком высокую цену мы заплатили за эту беспечность.

— Значит здесь глубокий тыл и безопасность, — все же уточнил на всякий случай Андрей.

— Да тыл, конечно тыл, — качнула головой Милица, все еще глядя куда-то сквозь него. — Правда, далеко не глубокий…

— Не глубокий? — удивленно переспросил Андрей.

— Да, совсем рядом в Яйце, Травнике и Бугойно хозяйничают мусли…

— Кто? — он искренне не понял этого слова.

— Мусли, муслимы, — раздраженно пояснила она. — Так мы зовем мусульман.

— А…, - наконец сообразил он. — Мусульмане, они же боснийцы, это те самые…

Яростно сверкнувший взгляд Милицы заставил его поспешно умолкнуть, с ужасом глядя на то, как судорога ненависти кривит ее красивые, правильной формы губы.

— Никогда… — страшным шепотом начала она. — Никогда! Слышишь?! Не произноси при мне этого слова!

Он даже отодвинулся, недоуменно тараща глаза, такой сильный заряд концентрированной ярости и злобы исходил сейчас от этой хрупкой женской фигурки.

— Боснийцы, это те люди, которые живут в Боснии. Хозяева этой страны. Понимаешь? В России живут русские, в Сербии — сербы, а в Боснии — боснийцы.

Андрей поспешно закивал, готовый сейчас подтвердить что угодно, лишь бы она успокоилась и из разъяренной готовой разорвать его на части фурии вновь стала прежней противной и насмешливой девчонкой.

— Мусульмане здесь не хозяева, понял?! Они не боснийцы! Они выродки и ублюдки, турецкие прихвостни. Но не хозяева, понял?! И не смей их так называть!

Андрей вновь согласно замотал головой, с таким усердием, что начал опасаться, как бы не оторвалась шея. Его показная покорность принесла свои плоды и в какой-то момент, он с облегчением заметил, что Милица начала успокаиваться. Ее горящие мрачным огнем глаза, как-то разом потухли и потускнели, напоминая теперь остывшие, тронутые серой золой угли, лихорадочный румянец ушел с щек, уступая место мертвенной бледности, судорожно сжатые в кулаки руки расслабленно разжались…

— Прости, мне не стоило кричать на тебя, — мертвым, лишенным интонаций голосом произнесла она. — Ты не местный и не обязан разбираться в наших делах…

Андрей осторожно коснулся ее руки, почувствовал мелкую нервную дрожь, сотрясающую все ее тело… И больше не в силах сдерживать безотчетный порыв пожалеть, спасти и защитить эту женщину-девочку, такую разную и непредсказуемую, только сегодня увиденную, но уже родную и близкую, он вдруг, сам пугаясь своей смелости, властно обнял ее за узкие вздрагивающие плечи и с силой привлек к себе, уже не заботясь о бесстыдно сползшем вниз одеяле, не стесняясь своей наготы. Она не сопротивлялась, доверчиво приникнув лицом к его груди, и вскоре он почувствовал на своей коже теплую влагу ее слез. Он гладил ее растрепавшиеся, выбившиеся из-под бархотки волосы, шептал ей какие-то успокаивающие и нежные глупости, до тех пор, пока она не прекратила конвульсивно дрожать и всхлипывать в его объятиях. Тогда он осторожно приподнял за подбородок ее покрытое слезами лицо и как мог спокойно и нежно поцеловал ее в губы. Она оттолкнула его с неожиданной силой, отпрянув назад.