Буча. Синдром Корсакова - Вячеслав Валерьевич Немышев

что неловкая ситуация сама собой разрешилась, подхватив бидон, подталкивает Ивана. — Уж такой хозяин… Он общительный. Это с первого раза характер показывает. Ат сорванец… сказала ж ему, чтоб свитер надевал. Слышь, чего говорю-то, Ленчик, оденься, что ль.

Всю первую неделю после возвращения Иван провел у Шурочки. Ленчик привык к нему, не отходил ни на шаг. Иван воды натаскать, и Ленчик с ведерком пластмассовым бежит. Иван курить усядется на крыльце, и малец рядом пристроится, смотрит на Ивана, спрашивает о всяком. То, почему ты лысый такой, то, отчего у тебя на голове полоска розовая? Иван за топор дрова поколоть. Ленчик боится топора, отойдет на безопасное расстояние и из-за поленицы смотрит. Иван стукнет, исподтишка скосится на мальца. Весело обоим. Но Ленчик не забывает, что он хозяин: когда в дом идут, первый летит к крыльцу. Растянулся — зареветь хотел, но видит, что Иван смотрит, и не стал плакать.

Мать Ивану ничего не говорила. Отец хотел было спросить, но мать его одернула, чтоб не совался. Она уже решила про себя, что пусть — хоть и разведенка, хоть и не первым будет Иван у нее, да зато при хозяйстве. Соседка — большое дело. Не шалавистая. Девки — как в город уедут, считай, пропали. Срамотно смотреть. Из-под юбчонки все видать, нате, берите — не жалко. Шурочка — степенная, старше Ивана. Может, сын ее рядом с такой доброй женщиной успокоится, заживет по-человечески.

А по селу поговорили, перемололи. Через три дня сгорел гараж на птицеферме, и стало всем не до Ивана с Шурочкой. В магазине бухгалтерша с птицефермы рассказывала продавщице, как горел гараж. Когда вошла Иванова мать, обе примолкли, а потом бухгалтерша, как бы невзначай, и спросила, мол, скоро свадьба-то? Мать отшутилась. На этом все шуры-муры и закончились.

В июне уехал Иван с отцом на гречишные поля под Гумрак — с Болотниками вместе на их «буханке» и укатили. Семья пчелиная разрослась. Наколотили они с отцом пяток новых ульев.

— За тобой черед, сына, — говорил отец. — А что, глядишь и вы с Шуркой пчеленка состряпаете.

Из досок, веток и травы соорудил Иван шалашик. Как остался один, — отец с Витькой поехали обратно за следующей партией ульев, — нарадоваться не мог соловьиному концерту. Как мечтал он о таком вот одиночестве, — когда, раскинувшись в шалашике, можно лежать и думать о будущем, что, может, и правда появится на свет его Иванов пчеленыш. А как назвать? Жоркой, конечно, в честь брата. Мать-то, мать… Ух, она станет ходить за внуком… или внучкой. Девка?.. Тоже ничего. Девчонку пусть Шурочка называет. Имен красивых много — хоть Татьяной, а хоть Ольгой можно. Лишь бы душе пелось, да дышалось легко, как вот в этом шалашике — среди душистых ранних трав, да соловьиных пений. А Ленчик?.. Что ж, так тому и быть — усыновит он Ленчика. Пацан растет правильный, да и привык он уже к нему. Глядишь, скоро станет называть его папкой. Эх, хорошо! Бывают, значит, исключения, выходит, прав был попутчик.

Прав…

В то время заявился из города в Степное бывший Шурочкин муж, отец Ленчика.

Шурочка на следующий день шла по селу, закутавшись платком. Мать, как увидела синяки, давай ее расспрашивать, а потом говорит, чтоб та Ивану не сообщала, не то убьет он паразита, Ленчикова отца. Грех страшный будет.

Но все случилось по-другому.

Вернулся на Гумрак к пасекам Витька Болотников. Отцы остались по домам. С ним оказией увязался брательник: выпимши был старший, ну и все Ивану рассказал про то, как «старый Шуркин муж гонял свою, что слышно было на полсела».

Витька поумней братца — кинулся Ивана держать. Иван ему приложил, не разбираясь. Рухнул Витька на спину ровненько на шалашик. Шалашик и развалился под здоровенным Витькой. Очухался — матерится на старшего болтуна. Да толку… Иван прыгнул в болотниковскую «буханку», за ним по проселку только пыль столбом. Пока ехал, колес не жалел, но ближе к дому поостыл Иван: «Только скажу, чтоб проваливал, не буду бить, не буду…»

Зашел Иван в дом — пусто в кухне. Он в комнату.

На кровати лежит тело: затылок взъерошенный. Сопит в подушку. А подушка та, на которой они с Шурочкой ночью соловьев слушали и о всяком замечательном разговаривали. Иван схватил незваного гостя за шиворот и поволок к дверям.

Ленчиков отец, хоть и пьяный был, но стал понемногу приходить в себя — понять не может, в чем дело — давай хвататься по сторонам за все подряд. Посыпалось с полок, занавеска рухнула с карнизом.

— Ты куда… кто? А-а… хахаль Шуркин!.. Чмо-о!! Положь…

Очухался Ленчиков отец и давай материться. Мужик здоровый — рыхлый, крупней Ивана. Да Иван жилистый.

— Ах ты, чмо! А-а соседский… Этта ты, что ль, инвалид контуженый? Присоседился к чужому добру, голодрань! Вали из маего дома, чмо! — и с пола поднимается, а кулаком метит Ивану в голову. Да промахнулся.

Иван побелел — и ударил в ответку.

Ударив раз, пошел уж лупцевать Ленчикова отца, — тот и прикрыться не успел. Иван ему с первого удара нос в кровь. Тот теперь корчится на полу. Иван по нему сверху ногами месится; зашелся — и аж пена изо рта. По сторонам глянул — молоток на полке. Схватил. И убил бы…

Да вдруг кто-то на руке повис. Шурочка. Она не кричала, а так тоненько стонала:

— Ни-и-и… ни нада-а-а, Ваня, ни-и-и… Да что ж это, брось, брось! Уходи, оставь его, не смей! — Вдруг она закричала, но не бархатным, а злым холодным, чужим голосом: — Убирайся вон! Оставь, тебе говорю… Что ж ты сделал, идиот?! У тебя совсем, что ли, мозги там, на твоей войне поотшибало? — понесло Шурочку.

Иван так опешил от ее слов, что выронил молоток и стоит как оплеванный: а ни утереться, ни уйти не может — ноги руки онемели.

— Что ты, Шура? Я ж… он же… Смотри, вся щека у тебя.

— Урод, — упал платок на плечи: волосы нечесаные у Шурочки, слезы из глаз, на щеке синячина с кулак, и веко подплыло фиолетовым. — Тебя кто просил лезть не в свое дело? Ты, что ли, кормить меня станешь? Да тебя самого нянчить еще. Защитник нашелся! Мне терпеть — не тебе. Всю жизнь от вас… выродков, терплю. Одна гадина мучает, да хоть деньги дает. Ты-то куда?.. Чего я теперь делать стану — на твою пенсию жить, инвалид чертов?

Может, и простил бы Иван Шурочке сказанное в горячности. Отошел бы потом, и помирились бы они с Шурой: чего в жизни не