Скелет в шкафу - Галина Щербакова

Лиля весело засмеялась:

– Не пойдете. Я скажу, что вас в глаза не видела. Что вы псих. Вас же били? Били. И у вас после этого глюки. Мне об этом говорила мама, что вашим словам верить нельзя. Что у вас в голове все перемешано. Она же вас от этого колола. Или вы не знаете, от чего лечились?

– Пожалуй, ну пойду, – сказал Юрай. – А с Федором у вас есть связь?

– Вот этого не скажу. Зачем вам? Он хороший. А если вдруг тут что начнется, так я точно к нему поеду. Не в Америку же… Туда меня не звали. Когда американец объявился, узнал про меня, сказал, живи пока на даче… Слышите, пока… Конечно, я не мама. Не могу добиваться справедливости до конца… Она умела. Она была как камень. Да вы ведь ее знали…

– Знал, – ответил Юрай. – Зачем вы носите дорогой перстень каждый день?..

– Дорогой? – засмеялась Лиля. – Стекляшка.

Но руки спрятала. Ну что, сказать ей, как он видел ее на фоне куста сирени однажды ночью?

Опять же… Фокусы явления правды: кому она нужна в этом конкретном случае?

Вышли из дома вместе.

– Газ мы перекрыли, – подумала вслух Лиля. – Приедете на следующий год?

– Это же не наша дача, – сказал Юрай. – Мой приятель в отъезде и дал нам ее поносить.

– А кто он?

– Адвокат, – ответил Юрай. – Весьма именитый.

Лиля повернула к нему заинтересованное лицо.

– Это самое то! – воскликнула она. – Может, еще придется пободаться!

Он уходил, а она смотрела ему вслед. Юрай чувствовал ее взгляд, его когда-то солнечную, а теперь болотную глубину, в которую она втягивает мир, его улицу, и они канут в этой глубине без всякой надежды на спасение.

«Уехать бы тебе, дуре, к хорошему человеку Федору, – думал Юрай. – Пропадешь ведь…»

Бандероль нашла Юрая уже в Москве, когда затопили. Значит, поздней осенью. В ней были кассета и письмо от Федора.

«…Я стал слабнуть, – писал Федор. – Это жуть, скажу я вам. Рука не то, что молоток не держит, ложку… Жена таскает меня по врачам, но это пустое дело. Вы не зря добивались, что там записано. Гадость. Про всех: и правых, и виноватых. И, кроме меня, уже мертвых. Она сама дала мне послушать. Красицкий был уже мертв. Я видел безумные ее глаза, в которых светилось торжество. Я сказал: „Ты же ничего этим не добилась“. Она ответила, что я тупой. Тут записан позор. И его у нее купят за большую цену наследнички, если не захотят делать по-хорошему. Я ей: „Зачем так о мертвых?“ Она говорит: „Неважно. Если б он признал Лилю, ничего бы и не было, а так пусть все купаются в дерьме. И ты в первую очередь. Ты ему Светку сделал, а он, идиот, поверил, что эта дылда его. А она вся твоя, от головы до пят. Дураку было видно“».

Она сказала, что надо тихонько уходить, лучше через заднюю дверь, что она уже и щит отогнула. Она, мол, помоет свою чашечку и спрячет. И такая даже веселая была. Ходит и вытирает с посуды свои следы, а меня обходит и посмеивается. Это я ее убил. Прижал сонную артерию, посадил на стул и влил в нее кофе прямо из кофейника. Я понял, что он отравлен. Потом поставил все, как было, вытер свои следы. И ушел с кассетой. Я даже не винюсь. Душа требует признания. Что и делаю.

Я нашел хорошее место, где сыну легко дышится. Мы уезжаем, и я рассчитываю, что и мне станет легче оттого, что кто-то узнает правду. Я совершил грех. Сумею ли жить дальше – время покажет. Послушайте этот кошмар. Может, вы меня и поймете. Храни Бог Лильку. Какой дурак был этот Красицкий, что не признал девчонку. Мог иметь двух живых дочерей… Ума не хватило.

Магнитофонная запись.

Красицкий (сначала невнятно, потом четко). Черт принес стервь! Черт принес стервь… Видишь, заряжен… старый больной… несчастный случай.

Тася. Кофе у вас сгорел… Такая вонь…

Красицкий. Чего пришла, побирушка?

Тася. Давайте сядем… Скажу…

Красицкий. Я золушка… Отобрал не горелые… Намолол…

Тася. Вам кофе нельзя…

Красицкий. Я тебе живой нужен, да, живой?..

Тася.…Совсем не нужны… То, что полагается…

Слышно, как шаркает по комнате Красицкий…

Красицкий…Кофеечек-кофеек… Так и быть, дам тебе… Бери чашки. Пришла… Побирушка. (Хихикает.)

Шум, стук чашек, слышно, что магнитофон устраивают на столе. Скрипят стулья, очень громко двигается по столу посуда.

Красицкий (кричит). Не прикасайся к моей чашке. Сам налью.

Наливает, отодвигает кофейник. Слышно, как льет кофе Тася и как носик стучит по чашке. Тук-тук-тук. Очень громко стучит, прямо в ухо диктофону.

Красицкий. Какая ты стала страшная… Ничего женского… Я это понял еще тогда… Какое у меня чутье, а? Кто это у нас из вождей зрил через столетья? Я, как он… Вычислил, какая ты будешь…

Тася. На себя давно глядели?

Красицкий. Вай, вай, вай! Во-первых, я старше, во-вторых… мужчина. Я оклемаюсь… Найду себе девочку…

Тася. Этого не будет никогда… я ее убью…

Красицкий (смеется). И многих ты поубивала, страхолюдина?

Тася. Ольгу, например… Светку…

Красицкий (давится кофе). Дура… Стервь… Язык твой поганый…

Тася. Рассказать, как?

Красицкий (хрипит). Пристрелю…

Тася. Валяйте! Мне это подходит. Вас посадят. Сын ваш Лильку не обидит… Сестра все-таки… В Америке это понимают.

Красицкий. Повтори, что ты сказала…

Тася. Сын в курсе… Он Лильку не обидит…

Красицкий (кричит). Другое!

Тася. Она ему сестра.

Красицкий (что есть мочи). Другое!

Слышно, как включается радио на полную мощность…

Красицкий. Выключи.

Тася (делает тише). Не орите. Придет ваш сосед. Он у вас любопытный.

Красицкий. Что ты сказала про Ольгу?

Тася. Я ее задушила… Хотела по-людски… Встретиться, поговорить. Лилька без крыши… С ребенком…

Красицкий. Не знаю никакую Лильку.

Тася. Еще как знаете! Фотографии есть. Можно сказать, документ. Я Ольге их показала… Она же меня оскорбила… Что таких детей, мол, у вас, как грязи… Так и сказала – как грязи… Я просто стянула у нее на шее шарф… Даже не ожидала, что будет так просто… Женщины у вас хлипкие.

Слышно, как Красицкий хрипит, и с ним что-то делают.

Тася. Не забывайте, что я медсестра. Я так просто вам не дам умереть. Скажите четко: Лиля – моя дочь. И вы меня никогда не увидите. У вас одна теперь дочь, Красицкий, всего одна.