Три часа между рейсами - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

— Я ощущаю тебя даже через этот гипс, — прошептала она.

— По-твоему, это верный тон в такой ситуации?

— Думаю, да.

— Я тоже так думаю.

Через минуту-другую она встала и поправила перед зеркалом свои светлые волосы. Он уже добрую тысячу раз видел этот ее жест, но сейчас почувствовал в нем какую-то отстраненность, отчего ему стало грустно.

— Что собираешься делать сегодня вечером? — спросил он.

Мэри обернулась, слегка озадаченная:

— Странно, что ты задал мне этот вопрос.

— Почему? Обычно ты сама рассказываешь о таких вещах. Только через тебя я могу контактировать с миром светских развлечений.

— Но прежде ты всегда соблюдал договоренности. Мы же договорились не спрашивать об этом, когда расстались по обоюдному согласию.

— Не придирайся к мелочам.

— Я не придираюсь, но у нас была договоренность. А что до моих планов на вечер, то их у меня просто нет. Биман звал на премьеру фильма, но Биман нагоняет на меня скуку. Еще звонили французы.

— Кто именно из них?

Она подошла к постели и взглянула на него пристально:

— Сдается мне, ты ревнуешь. Разумеется, жена. То есть, говоря точнее, звонил он, но пригласил меня от имени жены — она тоже там будет. Никогда прежде не видела тебя таким.

У Мартина хватило сообразительности беспечно подмигнуть — мол, пустяки это все, забудем, — но Мэри, к сожалению, не удержалась от последней реплики:

— Я думала, тебе нравится, что я с ними общаюсь.

— То-то и оно. — Мартин старался говорить медленно и спокойно. — Именно с ними, а сейчас выходит, что с ним.

— В понедельник они уезжают, — сказала она, не дав ему закончить фразу. — Возможно, я его больше никогда не увижу.

С минуту длилось молчание. После того несчастья им было трудно находить темы для разговора, исключая моменты, когда между ними вновь проскакивали искры любви. Или хотя бы жалости — в последние две недели он был готов принимать и жалость. Что до их весьма смутных планов на будущее, то говорить об этом они могли только в «моменты любви».

— Я сейчас поднимусь на ноги, — сказал он внезапно. — Нет, не помогай мне и не зови сиделку. Я сам справлюсь.

С одного бока гипс сковывал его бедро, доходя почти до колена, но он сумел подползти к краю постели и с огромным усилием поднялся на ноги. Затем — также без посторонней помощи — завернулся в халат и доковылял до окна. В открытом бассейне отеля плескалась и резвилась молодежь.

— Ну, мне пора идти, — сказала Мэри. — Тебе принести что-нибудь завтра? Или сегодня вечером, если заскучаешь?

— Не сегодня. Ты же знаешь, по вечерам я всегда в дурном настроении — да и тебе не стоит дважды в день проделывать такой долгий путь. Отправляйся — и удачного тебе вечера.

— Вызвать сиделку?

— Я сейчас сам ее вызову.

Однако он с этим не спешил и после ухода Мэри остался стоять на том же месте у окна. Он понимал, что терпение ее небеспредельно и что возродившаяся было любовь теперь угасает вновь. Случившееся с ним несчастье сыграло роль временной дамбы, лишь ненадолго задержавшей разрушительный потоп, который начал назревать несколько месяцев назад.

Когда в шесть вечера, как обычно, начались сильные боли, сиделка дала ему препарат с содержанием кодеина, после чего смешала коктейль и заказала ужин — один из тех плотных ужинов, которые он очень тяжело переваривал с той поры, как оказался заключен в свой индивидуальный гипсовый бункер. На этом дежурство сиделки закончилось, и она на четыре часа оставила его в одиночестве. То есть наедине с Мэри и французом.

С французом он никогда не встречался и знал лишь его имя, но Мэри однажды мимоходом заметила: «Жорис во многом похож на тебя, только не вполне сформировавшийся — несколько инфантильный».

После тех ее слов воображаемое общение с Мэри и французом в долгие периоды между семью и одиннадцатью вечера становилось для него день ото дня все более мучительным. Он с ними беседовал, катался на автомобиле, посещал кинотеатры и разные вечеринки — иногда в компании призрачной жены Жориса, что было довольно слабым утешением. Он также находился рядом, когда они занимались любовью, но и это было еще терпимо, поскольку он мог их видеть и слышать. Хуже было, когда они как бы ускользали и скрывались, — и в такие минуты его живот конвульсивно сжимался под гипсовым панцирем. Так случалось, например, когда ему виделся француз, приходящий в гости к Мэри, и на этом видение обрывалось. Он страдал от неизвестности, от невозможности выяснить, каковы в действительности их отношения.

— Я сказала ему, что люблю тебя, — говорила Мэри, и он ей верил. — Я сказала, что никогда не смогу полюбить никого, кроме тебя.

И все же он не мог представить себе чувства Мэри, когда она ожидала Жориса в своей квартире. Он не мог угадать ее действия после того, как она попрощается с ним у двери: закроет ее и отвернется с облегчением или же пройдется туда-сюда по гостиной, а потом сядет, раскроет книгу, но тут же опустит ее на колени и рассеянно уставится в потолок. Или же ее телефон зазвонит снова — еще для одного пожелания спокойной ночи.

Подобные мысли ничуть не беспокоили его в первые два месяца после их расставания, когда он еще был здоров и крепко стоял на ногах.

В половине девятого он снял трубку и набрал ее номер — линия оказалась занята и не освободилась при следующей попытке четверть часа спустя. В девять звонок не прошел из-за сбоя на станции; в четверть десятого никто не взял трубку, а в половине десятого ее телефон снова был занят. Мартин поднялся с постели, кое-как натянул брюки, а рубашку и пальто смог надеть только с помощью вызванного коридорного.

— Проводить вас, мистер Харрис? — спросил тот.

— Нет, спасибо. Скажи таксисту, что я уже спускаюсь.

Коридорный ушел, а он направился в ванную комнату, зацепил ногой низкий порог и, неловко опершись на здоровую руку, ударился головой об умывальник. Рассечение было несильным; он заклеил ранку пластырем, оглядел себя в зеркале — на редкость нелепый вид, — вернулся к телефону и в последний раз набрал номер Мэри. Ответа не последовало. После этого он покинул отель — не потому, что так уж хотел навестить Мэри; просто он испытывал потребность куда-нибудь переместиться, сменить обстановку, и никакое другое место ему не пришло в голову.

В половине одиннадцатого Мэри, уже в ночной рубашке, ответила на телефонный звонок:

— Спасибо за беспокойство, Жорис, но, сказать по правде, у меня ужасно болит голова. Я ложусь спать.

— Мэри, послушай, — настаивал Жорис. — Так вышло, что у Марианны тоже разболелась голова и она уже легла. Это последний вечер, когда мы сможем увидеться наедине. Между прочим, ты как-то хвасталась, что у тебя никогда не болит голова.

Мэри засмеялась: