Спаси меня, вальс - Зельда Фицджеральд

— Там пещеры неандертальцев, — сказал Дэвид, показывая на лиловые углубления в горах.

— Нет, — возразил Жак. — Неандертальцев нашли в Гренобле.

Рене и Бобби отправились за нашатырем, чтобы отогнать комаров; Белландо пошел спать; Полетт с супругой отбыл домой, верный своим французским привычкам. Лед в подвале понемногу таял. Стали жарить яичницу на черных чугунных сковородках. Когда занялся бронзовый рассвет, Алабама, Дэвид и Жак отправились в Адау; по елям прыгали кремовые солнечные зайчики, в воздухе реяли свежие ароматы закрывающихся ночных цветов.

Жак сидел за рулем их «рено». Автомобиль он вел точно так же, как самолет, на большой скорости, со скрежетом и протестующим визгом, разгоняющим звуки наступающего утра, словно стаю перелетных птиц.

— Будь этот автомобиль мой, я бы прокатился на нем по морю, — произнес Жак.

Они мчались, оставляя позади сумеречный Прованс, к побережью, неслись по скучно тянувшейся дороге, прошивавшей холмы, словно смятые несвежие простыни.

На ремонт автомобиля уйдет по меньшей мере франков пятьсот, думал Дэвид, оставляя Жака и Алабаму в павильоне, так как они собирались поплавать.

Сам Дэвид отправился домой, чтобы поработать, пока не ушел свет, — он упорно считал, что не может писать ничего, кроме полдневных пейзажей Средиземноморья. А поработав, двинулся по берегу туда, где была Алабама, ему хотелось немного поплавать перед ланчем. Алабама и Жак сидели на песке, словно парочка, да, — парочка… не важно кого, мысленно проговорил он с обидой. Влажные и гладкие, они были похожи на вылизавших себя кошек. От быстрой ходьбы Дэвид был весь в поту. Солнце жгло мокрую шею, словно воротник из крапивы.

— Поплаваем еще? — спросил Дэвид, просто чтобы что-то сказать.

— Ах, Дэвид… сегодня утром ужасно холодно. Наверно, будет ветер, — ответила Алабама таким тоном, словно говорила с явившимся некстати ребенком.

Дэвид плавал один, не выпуская из виду эту парочку, блестевшую на солнце.

— Таких наглецов я еще не встречал, — со злостью пробормотал он.

Из-за ветра вода стала холодной. Косые лучи солнца разделили ее на множество серебряных рябинок и погнали их на пустынный берег. Уходя переодеться, Дэвид видел, как Жак наклонился над Алабамой и прошептал ей что-то сквозь налетевший мистраль. Но он не слышал, о чем они говорили.

— Придешь? — шепотом спросил Жак.

— Да… не знаю. Да.

Когда Дэвид вышел из кабинки, взвившийся песок залепил ему глаза. По загорелым щекам Алабамы катились слезы, чуть выступавшие скулы отливали желтым. Она попыталась свалить вину на ветер.

— Ты больна, Алабама, ты сошла с ума. Если ты еще раз увидишься с этим типом, я оставлю тебя тут, а сам вернусь в Америку.

— Ты не сможешь этого сделать.

— Еще как смогу! — угрожающе воскликнул Дэвид.

Несчастная, она лежала на песке под колким ветром.

— Я ухожу, а тебя он пусть везет домой на своем аэроплане.

Дэвид зашагал прочь. Потом Алабама услыхала удаляющийся шум мотора. Море сияло, словно металлический отражатель, под холодными белыми облаками.

Пришел Жак; принес портвейн.

— Вызвать для тебя такси? — спросил он. — Если хочешь, я больше тут не появлюсь.

— Если я не приду к тебе послезавтра, когда он поедет в Ниццу, больше не появляйся.

— Ладно… — Он помедлил, чтобы помочь ей. — Что ты скажешь мужу?

— Всё.

— Это неразумно, — испугался Жак. — Давай положимся на удачу…

Днем было ветрено и уныло. По дому летали клубки пыли. А на улице из-за ветра не слышно было голосов.

— Няня, не стоит после ланча идти на море. Слишком холодно.

— Но, мадам, Бонни становится беспокойной, когда поднимается ветер. Я думаю, мадам, нам лучше пойти, если вы не возражаете. Мы не будем купаться — просто погуляем. Мистер Найт отвезет нас.

На пляже не было ни одного человека. Прозрачный, как хрусталь, воздух сушил губы. Алабама легла было позагорать, однако ветер прогнал солнце с небес, прежде чем оно успело ее согреть. Все было против нее.

Из бара вышли Рене и Бобби.

— Привет, — коротко поздоровался Дэвид.

Они уселись рядом с таким видом, словно знали некий секрет, касавшийся семьи Найтов.

— Флаг видели? — спросил Рене.

Алабама повернулась в сторону авиационного поля.

Над металлическими кубистическими крышами реял приспущенный флаг, блестевший в разреженном воздухе.

— Кто-то погиб, — сказал Рене. — Солдат назвал Жака — зачем-то он полетел, несмотря на мистраль.

Алабаме показалось, что стало совсем тихо, словно земля остановилась, словно страшное столкновение астральных тел стало неминуемым.

Она кое-как сумела подняться.

— Мне нехорошо, — тихо проговорила Алабама. Ее знобило, у нее заболел живот. Дэвид пошел следом к автомобилю.

Он резко повернул ключ зажигания. Действовать быстрее было невозможно.

— Мы можем пройти? — спросил он у часового.

— Non, Monsieur.

— Произошел несчастный случай. Не могли бы вы сказать, кто пострадал?

— Не положено.

За спиной солдата сверкала белизной песчаная дорога, с одной стороны огороженная домами, с другой — кланяющимися по воле мистраля олеандрами.

— Нам бы хотелось знать, это не лейтенант Шевр-Фейль?

Часовой остановил взгляд на несчастном лице Алабамы.

В конце концов он не выдержал.

— Ладно, месье, я узнаю.

Они долго ждали под немилосердными порывами ветра.

Часовой вернулся. Храбрый и самоуверенный Жак, покачиваясь, шел за ним, символ солнца и французской авиации, голубого неба и белого песка, Прованса и смуглых мужчин, живущих по жестоким законам необходимости, символ реальной, а не вымышленной жизни.

— Бонжур, — сказал он и крепко пожал руку Алабамы, это выглядело так, словно он перевязал рану.

Алабама расплакалась.

— Мы хотели знать, — с напряжением в голосе произнес Дэвид и повернул ключ зажигания. — А жена плачет из-за меня.

И вдруг Дэвид сорвался.

— Черт подери! — крикнул он. — Может быть, подеремся?

Не сводя взгляда с Алабамы, Жак твердо и в то же время ласково проговорил:

— Я не могу драться, потому что он слабее меня.

Его руки, лежавшие на капоте «рено», были похожи на железные перчатки.

Алабама попыталась поднять взгляд на Жака. Из-за слез она не могла как следует разглядеть его. Золотистое лицо и белая рубашка на фоне золотистого свечения, исходящего от его тела, сливались в одно золотое пятно.