Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко

Мы еще обменялись несколькими не самыми политесными фразами, говоря по-прежнему на повышенных тонах, и только после этого Никифоров заговорил почти обыкновенным своим голосом.

– Ладно, – сказал он. – Что-то я и правда нынче не в духе… Садитесь, господа. Дел у меня сегодня еще много, так что вы уж не обессудьте.

Мы с Владимиром сели на предложенные стулья, и я сказал:

– Егор Тимофеевич, есть у нас с господином Ульяновым надобность съездить в Лаишев. Ну, ято, понятное дело, вольная птица, мне за разрешениями обращаться не к кому и незачем, а вот спутник мой без вашего соизволения никак не может ехать. Так вы уж, будьте добры, дайте ему согласие. Я так понимаю – пустая формальность. – При этом я дружески улыбнулся уряднику, надеясь, что, поворчав немного для порядка, он махнет рукой.

Не тут-то было. Лицо Никифорова снова обрело бурачный оттенок, я уж решил, что он опять закричит, как окаянный. Руки его, лежавшие на столе, сжались в кулаки. Однако урядник сдержался и сказал голосом казенным, сухим:

– Никак не могу позволить этого. Не положено.

– Да как же, господин урядник? – принялся я его убеждать. – Ну ведь не преступник же закоренелый ваш подопечный! Подумаешь – надзор. Вот и надзирайте.

А я, коли хотите, возьму на себя ответственность за его поведение.

Была некоторая неловкость в том, что мы с Егором Тимофеевичем говорили о молодом человеке как об отсутствующем. Но Владимир воспринимал происходящее вполне спокойно, даже с некоторым безмятежным юмором. Улучив паузу, он вмешался в разговор так, словно речь шла не о нем:

– Ваш подопечный готов дать слово об исключительно примерном поведении за пределами Кокушкина. Он даже постарается сделать так, чтобы его не узнали.

Никифоров не разгневался. Он по-прежнему смотрел на меня, хотя отвечал, скорее, Владимиру:

– К сожалению, Николай Афанасьевич, я получил строжайшее указание станового пристава никоим образом не допускать никаких поблажек вашему молодому другу. – В голосе его появилась странная интонация, будто он хотел сказать нам что-то сверх говоримого, но не решался.

Смысл услышанного я уловил не сразу – в отличие от Владимира. Молодой Ульянов сразу посерьезнел и спросил:

– Прикажете понять это так, что ваше начальство всерьез озабочено моим участием в расследовании кокушкинских убийств?

Тут Никифоров впервые повернулся к нему и ответствовал:

– Именно так, господин Ульянов. Вы правильно меня поняли. Не далее как вчера я получил письмо, в котором мне строго выговорено за то, что я позволяю вмешиваться в действия уездной полиции лицам, не облеченным соответствующими правами. Стало быть, вам, господа. Вам.

– Но это же гиль какая-то! – Моему возмущению не было предела. – Советы господина Ульянова, во-первых, помогли вам обнаружить тело второй жертвы, а во-вторых – удержали от ошибочного обвинения невинного человека!

– Минутку, господин Ильин, – сказал Владимир. – Я так понимаю, что вы письменное предписание получили вчера?

– Точно так, господин Ульянов, – сказал Егор Тимофеевич. – Вчера днем, специальным курьером. В получении собственноручно расписался. И теперь принял к исполнению. А вы хотите, чтобы мое начальство узнало еще и про самовольные отлучки поднадзорного, и не просто про отлучки, а про то, что я их не только не пресекаю, но еще и споспешествую им…

– Как же оно узнает? – Я всплеснул руками. – Вы своему начальству не скажете, я ему тоже докладывать не собираюсь. А господина Ульянова, я надеюсь, вы не заподозрите в доносительстве на самого себя.

Урядник прищурился.

– Как узнает? – Он невесело усмехнулся, даже не усмехнулся, а на мгновенье оскалил зубы. – А вот от тех и узнает. От тех самых, что доложили уездному начальству о вашем будто бы участии в полицейском расследовании. Н-да… – Никифоров тяжело оперся о стол, поднялся. Подошел к окну. – Какой же благодетель мог бы это сделать, как вы думаете?

Я не мог себе даже представить, кому могла помешать помощь, которую Владимир оказывал Никифорову. И тут явилась у меня мысль странная, но, как мне показалось, вполне справедливая. И я даже испытал некоторую гордость, что и в мою копотливую голову могут приходить особые – следовательские – идеи.

– А не кажется ли вам… – медленно произнес я и тут же замолчал. Никифоров оборотился и с интересом посмотрел на меня. Я ответил ему рассеянным взглядом, затем взглянул на молчавшего Владимира. – Вот хоть режьте меня, – наконец решительно сказал я, – а только участие господина Ульянова может помешать лишь одному человеку. Преступнику!

– Браво! – воскликнул Ульянов.

Никифоров, напротив, скривился.

– Ну, вы придумали! – укорил меня Егор Тимофеевич. – И какой же это преступник знает о том, что молодой человек дал мне кое-какие советы? Не спорю, полезные советы, но все-таки покамест, – он подчеркнул слово «покамест», – не первостепенные. А кроме того, какой же это преступник столь близко стоит к господину Лисицыну? Какой же преступник столь влиятелен, что может заставить станового пристава прислать мне вот такой приказ? – Никифоров подошел к столу, взял лежавшую на краю казенную бумагу, тряхнул ею и положил на место. – Чепуху говорите, Николай Афанасьевич. Нет, скорее, кто-нибудь из наших односельчан съябедничал. Зависть, сударь мой, да ревность – вот вам и причины.

– А может, и не чепуху, – сказал Владимир, пристально глядя на урядника. – Не думайте, что я преувеличиваю свою роль в этой истории. Но, предположим, некто действительно эту мою роль преувеличивает. Уж не знаю, из каких соображений. Тогда ведь получается очень удачный ход – сообщить полицейскому начальству о подозрительном сближении политически неблагонадежного Ульянова с урядником Никифоровым, который по долгу службы обязан осуществлять за ним надзор. И тогда – повторяю, господа, я говорю с точки зрения этого гипотетического преступника, преувеличившего роль моей скромной особы, – тогда он разом добивается моего устранения – и сейчас, и на будущее. Вы вот представьте себе, господин Никифоров: а ну как в иных своих рассуждениях я оказался более прав, чем вы? Может быть, я и сам не знаю, в чем именно. А вы, господин урядник, оказались не правы. Узнав каким-то образом об этих двух суждениях, преступник всеми силами старается помешать тому, чтобы взяла верх верная точка зрения… Ради Бога, – воскликнул он, – ради Бога, не обижайтесь, Егор Тимофеевич, это ведь лишь предположение!

– Будь на месте Никифорова человек поглупее да пофанаберистее его, на том сей разговор и прекратился бы. Но урядник наш был далеко не глуп. Малообразован – да, это верно, но не глуп. В словах Ульянова он усмотрел определенный резон. Помолчал, походил еще немного по комнате. Мы молча смотрели на него: я – с надеждой, Владимир – с напускным безразличием.

Егор Тимофеевич тяжело вздохнул, махнул рукой.

– Будь по-вашему. Давайте, на мою голову… Завтра пораньше выедем, еще затемно. Часов эдак в семь. Заеду сначала за вами, господин Ильин, а уж потом – за вами, господин Ульянов. Только будьте так любезны, соберитесь заранее. Чтобы, значит, лишнее время не ждать мне перед воротами.