Долгая дорога домой. Воспоминания крымского татарина об участии в Великой Отечественной войне. 1941-1944 - Нури Халилов

Я сходил в соседний хутор и познакомился с хозяином. У него было семь дочерей и приветливая жена. Не так давно немцы даже назначили его старостой. Мы душевно поговорили с ним, его женой, и я вернулся к своим товарищам. Они тоже общались с людьми и принесли недобрую весть о том, что таких, как мы, оказывается, здесь более двадцати человек и есть приказ всех собрать и отправить в лагерь для военнопленных. Надо было что-то делать. Тогда я пошел к жене старосты и попросил принять меня в качестве зятя для старшей дочери. Она охотно согласилась. Я пошел к ее мужу, рассказал об этом и попросил его согласия, но он – ни в какую! Сказал, что все пойдут в комендатуру, а там – видно будет!

Пришли два немца и нас отконвоировали в Армянск, где на северо-западной окраине сохранился целым один дом, в котором и расположилась комендатура. Всех нас, каждого по отдельности, стали вызывать на допрос и устанавливать личность. Всего нас было человек пятьдесят.

Человек десять татар, которых сюда привезли копать противотанковый ров и которые не были военнослужащими, отпустили. Четверых отправили жить в соседнюю деревню Ново-Киевку, где я уже успел побывать. Нас же, сорок человек, признали военнослужащими и под конвоем отправили в Чаплынку, где был большой лагерь для военнопленных. Не доезжая до Чаплынки, остановились на ночлег. Нас загнали в большую конюшню, двери снаружи закрыли на замок. Выставили караульного. В сарае вонь страшная, блохи, мыши, крысы. Кругом вонючий навоз, нигде невозможно не то что лечь, но и присесть. Двое смельчаков пробили стенку и убежали. Их заметили, погнались за ними, открыли стрельбу. Наутро нас построили, посчитали и погнали в Чаплынку, где сдали лагерному начальству. Через неделю из этого лагеря погнали в Каховку. По пути женщины кидали нам куски хлеба, лук, сырую картошку, буряк – все, что у них было. Конвоиры с собаками их отгоняли. Мы были голодными, вшивыми, плохо одетыми. Мерзли от холода и мокли под дождем. В Каховке долго не задержались, так как нас погнали в Береслав. Это был большой город на правой стороне Днепра. В Береславском лагере полицаем оказался крымский цыган. Настоящий зверь – фашист! В руках он держал палку – чокъмар, которой бил по любому поводу и без повода. Крытого помещения не было, и люди сидели, лежали на открытом месте. Только охрана лагеря размещалась в комнатах.

К вечеру второго дня нашего пребывания в Береславском лагере на середину площадки вытащили шесть-семь парней. Фашисты объявили, что они евреи-иуды, что их надо убить. Спросили: есть ли среди вас еще евреи?

Кто-то крикнул: «Вот здесь есть». С другого края строя тоже послышался голос. Двух человек выволокли из строя. Они действительно были евреями – хорошие, здоровые, красивые ребята. Они кричали, что это ложь, что никакие они не евреи, что никому ничего плохого не сделали. Их никто не слушал. Их начали бить, а потом вывели за ворота лагеря и расстреляли. Мы слышали эти выстрелы.

Недалеко от меня лежал на земле парень из Ялты. Звали его Сулейман. На второй день после расстрела евреев двое выкормышей прицепились к Сулейману, вытащили его на площадку и стали кричать, что он еврей. Он действительно был похож на еврея: волосы черные, нос, глаза. Заставили снять штаны и, увидев, что он обрезанный, окончательно в это уверовали. Сулейман стал говорить, что он не еврей, а татарин, стал по-татарски звать на помощь. Человек десять татар бросились к нему и защитили. Рассказали, что обрезают не только евреев, но и татар.

Как-то я заметил очередь возле комендатуры. Смотрю, в ней стоят Федя и парень-грек. Очередь длинная, плотная, люди держат друг друга за пояс и никого не пропускают. Оттуда они сразу идут к воротам на выход. Я попытался просунуться между Федей и греком, но стоявшие сзади прогнали и пригрозили побить. Я пошел в хвост и занял очередь. Пока моя очередь подошла, бланки отпусков кончились. Сказали, что завтра привезут. На следующий день Федя и грек пришли к забору лагеря. Позвали меня. Спросили, получил ли я пропуск. Узнав, что я его не получил, хотел передать свой, но цыган увидел и сказал, что все равно не пропустит.

Федя предложил перелезть через забор, но я не решился, так как боялся цыгана. Через пару дней нас погнали на Херсон. По пути оказался сарайчик, где мы остановились отдохнуть. Рядом был маленький домик. У конвоира-румына попросил разрешение его осмотреть, он позволил. Там я нашел размельченную брынзу (размером она была как фасоль) да еще очищенные от скорлупы семечки. Я быстро наполнил свои карманы и сумку от противогаза. Колонна уже пошла. Румын стал кричать, ругаться и пару раз выстрелил в мою сторону. Я быстро догнал колонну. К вечеру пришли в Херсон. Лил холодный дождь.

Никак не могли найти место, где нас разместить. Загнали в маленькое помещение водопровода. Половина людей осталась во дворе под дождем. В самом помещении тоже не рай. Вода брызжет со всех захудалых труб. Только один из нас приспособился сесть на доску, как на качели, которая была выше брызг воды. Я тогда ему завидовал. Нас не кормили. К вечеру погнали на вокзал, погрузили в открытые вагоны. Всю ночь шел дождь. Рядом со мной стоял человек, который над головой держал кусок толи. Я пристал к нему, пряча голову от дождя. Он оказался моим земляком, крымским татарином из Таракташа[97]. Звали его Аблялимов Усеин Самот.

Самым крупным лагерем для военнопленных считался Николаевский, в который нас наконец привезли[98]. В нем было 35 тысяч советских военнопленных. Товарная станция, на которой мы выгрузились, была далеко от города. Нас построили в колонну по пять человек в шеренге и погнали в рабочий городок, где раньше жили рабочие судостроительного завода. Здесь были двухэтажные дома в каждом ряду. В левом разместили украинцев, в двух следующих заселили русских, а в крайнем – азиатов, кавказцев, татар. Каждые три дома составляли отдельный, изолированный от других блок. Все окружала колючая проволока высотой в 3 метра и клеткой в 20 сантиметров. У каждого блока были свои ворота, калитка на замке, охрана.

Украинцев брали на работу в склады, столовые, пекарни и другие работы, где можно было что-то поесть. Иногда на такие же престижные работы брали и русских, а нас, азиатов и кавказцев, – нет. Кавказцев почему-то называли «сталинцами» и гоняли только на копку туалетов, строительные работы, ремонт дорог. Было очень холодно, температура была 10–15 градусов мороза. Как-то я попал на разгрузку вагонов на железнодорожном вокзале. Разгружали картошку, морковь. Тогда я вдоволь наелся моркови. Там же ко мне подошла маленькая девочка.

– Дяденька, возьми! – И протянула мне серого хлеба и кусочек голландского сыра.

Я сказал ей «спасибо». Она ответила: «Не за что!» – и убежала.

Все это я с удовольствием съел и мысленно благодарил эту добрую девочку и людей, которые ее послали.

Человек семьдесят пленных погнали на разгрузку вагонов, всех конвоировал только один немец. На вокзале он распределил нас по вагонам, а сам сел в удобном месте и наблюдал, как мы работаем. Убежать было легко, но куда? Ловят практически всех, наказывают и направляют обратно в лагерь, где сажают на восемь – десять дней в карцер, а это – верная смерть. Карцер – это сырое помещение 4 на 5 метров, огороженное проволокой и чем-то прикрытое сверху. Морозы 18–20 градусов, злые ветры – никто оттуда живым не выходил.