Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

и дождь бы не удержал, Алексеевна, и твой запрет. Ей-ей.

— А как же тетка Дарья? — прыснула Фрося.

— Что тетка Дарья? Темнота! — пряча усмешку, отозвался Игнат. — Дарью — побоку: не засти любовь свободную.

— Вот перекажу старой-то, — в шутку пригрозила Пелагея, — какой ты грамоты здесь набрался. Зашшемит хвост.

Игнат сделал вид, что испугался, замахал руками:

— Нет, нет! Заревнует, окаянная баба, до смерти.

— Я тоже говорю, — вмешался Маркел, — не можно Игната просветлять. — И с напускной суровостью добавил: — Иди уже, повинись перед старухой. Авось дозволит закончить курс наук.

Игнат плотнее прижал под мышкой свернутый мешок, служивший ему вместо накидки, поскреб затылок, запустил пятерню в бороду.

— Твоя правда. Доведется повиниться.

Елена от души смеялась над этим импровизированным спектаклем. Рядом с ней взвизгивала Фрося.

— Что ж, — сказал Игнат, все еще играя голосом. — Не дозволила сопровождать — так тому и быть. А вот мешок, Алексеевна, возьми. Попользуйся нашим мужицким зонтиком. Хоть оно и не совсем приятно для глазу, зато не намокнешь. — Он вывернул мешок углом, в виде капюшона, прикрыл ей голову, плечи.

— Как-никак — защита от моквы, — одобрила Пелагея.

Елена ощутила, как в ней поднимается ответная волна нежности к этим простым, бесхитростным людям, как от избытка чувств становится трудно дышать. Она знала за собой такую слабость. Это было свойство ее тонкой, впечатлительной натуры — раскрываться навстречу добру. В этом ничего плохого не было. Но она стыдилась своей мягкости, своей повышенной чувствительности. И, чтоб не показаться сентиментальной, резко шагнула за порог, взмахнула рукой.

— В добрый час! — за всех отозвался Игнат.

15

В плохом настроении шел Тимофей домой — усталый, злой. Думал о разговоре с секретарем райкома, об их перепалке в степи, когда осматривали посевы. Еще тогда в душу Тимофея вползло что-то неприятное — скользкое, гадкое. Громов без особого труда, не напрягая память, назвал его ошибки. Значит, готовился к этому разговору загодя. Немало высказал и обидного, несправедливого. «Кто ты? И что ты?» — спросил. Правда, вскоре перевел все в шутку. Но у Тимофея осталось такое чувство, будто кто-то незримый не спускает с него глаз, следит за каждым его шагом; И хоть ему нечего прятать, от этого легче не было.

Тимофея раздражали и хозяйственные неполадки. Как никто другой, он видел пагубность сплошного обобществления. Свели все, что можно было свести. Даже несколько коз и овец собрали. А помещений не было. Не хватало кормов. Ко всему прочему на кур обрушилась эпидемия чумы. Но самое главное — к такому обобществлению не были подготовлены сами люди. Мужики, хоть и привели коней, дежуря на конюшне, норовят «своему» Гнедку или Ласточке побольше задать сенца, пореже на работу наряжать. От баб отбоя нет.

Тимофей махнул на них рукой, стараясь не замечать этого паломничества. Понимал — не сразу забудется то, что воспитывалось годами, десятилетиями, на протяжении всей истории человечества. Он внутренне чувствовал: нельзя так резко обрывать все нити, связывающие мужика с тем, что до сих пор составляло его существо. Но в райпарткоме считали иначе.

«Чем скорее и решительнее мы оторвем мужика от собственности, тем лучше, — говорил Громов. — Тем скорее построим социализм».

Тимофей возражал:

«Ничего толком не известно. Нет никаких определенных указаний. Покажите, где сказано, что именно подлежит обобществлению».

«Для каждого коммуниста указанием является партийная программа, партийный долг и большевистское чутье», — отвечали ему.

Это были правильные, но в данном случае довольно-таки общие слова. Его не убедили. Он просто уступил. И теперь презирал себя за это.

Громов предлагает выгнать из колхоза Маркела. Это значит — снова идти на уступку, на сделку со своей совестью. Ведь Тимофей глубоко убежден в чистоте Маркела, в его добропорядочности.

И он докажет свою правоту. А если и в этот раз с его мнением не посчитаются, вынесет этот вопрос на общее собрание колхозников. Пусть Громов сам с ними разговаривает. В исходе Тимофей не сомневался. Маркела все поддержат.

Придя к такому заключению, Тимофей немного успокоился, подставив разгоряченное лицо дождю. Он весь вымок, но не замечал этого. Ледяная вода попала в прохудившийся сапог. Заныла старая рана. Тимофей заспешил, насколько позволяли ему появившаяся некстати боль, разбитая дорога и густая, дегтярная темень.

Встретил его Сергей — не по возрасту сдержанный, серьезный. Он не спрашивал, почему отец снова пришел поздно, — привык. Не жаловался, что все время приходится быть одному, что скучает. Зачем? Ведь от этого все равно ничего не изменится. Как приходил отец, так и будет приходить — работы много. Как уходила мама в школу, так и будет уходить — надо же неграмотных учить. Он не какой-нибудь глупый первоклашка, чтоб не понимать этого.

Тимофей болезненно кривясь, снял сапоги, бросил их у порога, прошел в комнату, оставляя на глиняном полу мокрые следы.

— Опять промочил ноги, — осуждающе сказал Сережка. — Сколько раз мама говорила...

— Говорила, — согласился Тимофей. — Да вот, брат, некогда починить.

— Некогда, некогда, — совсем по-взрослому ворчал Сережка. — Потом зубами скрипишь.

— Что-то сердитый ты сегодня, — глянул на сына Тимофей и снова склонился над рукомойником. — Что это с тобой?

— Куры в колхозе могут жить? — не слушая его, спросил Сережка.

— Как это? — не понял Тимофей.

— Сегодня Гриньке бока намял.

Тимофей сдернул полотенце, улыбнулся.

— Не пойму я тебя: какая тут связь — куры и Гринькины бока?

— Так он говорит: дохнут куры. Дохнут потому, что в колхозе. И, говорит, коровы тоже подохнут, свиньи. Будто они не выдерживают коллективизации.

— Дурак он, Гринька-то. Куры, верно, приболели. Чумка напала. Да ведь такое у любого хозяина может приключиться. Ездил я, Сергей, за специалистом. Потому и припоздал. Зато привез настоящего зоотехника. Лечить завтра начнем.

— Гринька не дурак. Гринька подкулачник, — убежденно заговорил Сережка. — Что ж он, не знает, что курице все равно, где жить? Лишь бы кормили. Правда?

— Знает.

— Я с ним еще завтра поговорю, — пообещал Сережка.

— Ну, ну, поговори, — подзадорил Тимофей, любуясь сыном.

Сережка снял с уже остывшей плиты кастрюлю, обернутую бумагой

и старым одеялом, развернул ее, поставил перед отцом.

— Теплая картоха.

Достал квашеную капусту, сало, хлеб. Он уже привык подавать отцу ужин. И ему нравилось смотреть, как жадно отец ест.