Чернокнижник - Максим Войлошников

Надо сказать, что возвращение Гавриила предварялось некоторым не очень значительным в масштабах России событием. Знаменитый его ровесник, математик Леонард Эйлер, потерявший глаз от перенапряжения, когда за три дня выполнил расчеты, на которые остальная Академия просила три месяца, был известен во всей Европе. Знал о нем и Фридрих, шпионы которого наконец-то выяснили, куда подевался Лодья из Потсдама. Прусский король обратился к правительнице Анне Леопольдовне с просьбою: взамен бежавшего от него ученейшего русского химика, в знак дружбы, предоставить ему для руководства новой Прусской академией, которую он организовал на месте созданного Лейбницем и благополучно захиревшего Прусского ученого общества, знаменитого математика-швейцарца. Юная Анна Леопольдовна, ровесница Марии-Терезии, себя государственными проблемами не обременяла, всецело занятая делами семейными, и посчитала, что математика в России — вещь излишняя. Почему бы не угодить царственному другу?

Надо сказать, что Леонард Эйлер помимо математики был искусен в астрологии. Он составил гороскоп юного царя Иоанна Антоновича и тут же решил, что в России не стоит задерживаться. Помимо того он не поленился составить гороскоп и человека, который прибудет как бы ему на замену. И это еще более укрепило его в желании оказаться подальше от Петербурга. Впрочем, может быть, этому мудрецу и не были нужны никакие гороскопы, ибо он и так знал все доподлинно? Этого нельзя сказать в точности. Во всяком случае, когда Лодья ступил на берега Невы, Эйлер уже выходил из кареты в Потсдаме. И в Россию он вернулся только после того, как Гавриил Степанович навсегда оставил Санкт-Петербург. Кстати, впоследствии они с ним были в дружеской переписке. Однако, вероятно, это был как раз тот случай, когда дружить лучше на расстоянии.

Впрочем, русскую Академию после такого одолжения, сделанного Пруссии, ждали нелегкие времена. Секретарь Академии Иван Шумахер, бывший петровский библиотекарь, заимел еще больший вес, чем прежде.

Помимо академических произошли и иные перемены. Политическая обстановка была натянутой. Был отставлен активнейший участник бескровного переворота граф Буркхард Христофор фон Миних, знаменитый полководец и твердый сторонник союза с Пруссией, поскольку уже был сыт австрийской хитростью. Государством теперь единолично правил коварный Андрей Иванович Остерман, вюртембержец, тоже петровский кадр, поочередно уничтоживший Меншикова и Долгоруких, один из тех, кто привел к власти Анну Иоанновну, и с той поры бессменный канцлер. Давний недруг Бирона, с которым они объединились только против Волынского, но и нескольких месяцев не прошло, как он организовал свержение вдового временщика. Остерман был твердым сторонником Австрийского и Английского дворов. Взявший нынче силу вице-канцлер граф Михаил Головкин был с ним заодно.

Королям Пруссии и Франции, намеревавшимся делить — а Фридрих II уже и сожрал кусок — наследство Карла VI Габсбургского, это пришлось не по нраву. Французы науськивали шведов взять реванш, пользуясь слабостью русского трона, на котором теперь почти уже сидели природные немцы. Впрочем, Остерман все это знал и ждал, чтобы, воспользовавшись войной, отобрать у Стокгольма еще и Финляндию. У прусского короля была иная стратегия…

Вечерком в сторожку к Гавриилу без стука заявился важный генерал, немец лет тридцати пяти. Это был его высокоблагородие генерал-фельдцехмейстер (командующий артиллерией) Людвиг Вильгельм Гессен-Гомбургский. Был он сыном владетеля мелкого удела, осколка Гессенского государства, ландграфа Филиппа I, того самого основателя Марбургского университета. В России он обосновался еще с петровского времени. Генерал он был весьма посредственный, полководец нерешительный, лишенный инициативы. Помимо того он считал себя личным врагом Миниха, которому завидовал со всей силой бездарности к таланту, и был поэтому ярым сторонником восходящей звезды — цесаревны Елизаветы Петровны. Причем сложно сказать, насколько эта позиция была продиктована личными пристрастиями.

— Чем я обязан посещению вашего высокопревосходительства? — полюбопытствовал Гавриил, подвигая гостю стул и без церемоний садясь на лавку напротив.

— Ты можешь быть полезен нашему общему делу, Лодья, — отвечал генерал, небрежно положив шляпу на колченогий стол.

Из дальнейшей беседы неожиданно выяснилось, что он прекрасно осведомлен о некоторых сторонах деятельности Гавриила в Потсдаме. Это знание можно было объяснить исключительно тем, что во время состоявшейся два года назад поездки на родину с целью представить там свою жену — княгиню Трубецкую, он свел весьма тесное знакомство с наследным прусским принцем Фрицем. Лодья даже предположил, что именно он и был тем, кто впоследствии помог Анне Иоанновне побыстрее освободить российский трон.

— Я думаю, что ежели бы младенец Иоанн Антонович быстро скончался… от болезни, то позиция правительницы Анны Леопольдовны и ее брауншвейгского супруга потеряла бы опору, и на трон законно взошла бы ее тетка, цесаревна Елизавета Петровна… Ты вполне в силах нам помочь.

— Господин граф, я, как и все мы, и даже более, чем многие, в некотором смысле зверь, — сказал Лодья, глядя в глаза гостю, и тут Людвиг Гессен-Гомбургский слегка побледнел — по-видимому, информация, поступившая из Потсдама, была достаточно полной, а в излишней храбрости генерала не упрекали даже друзья. — Но и звери сострадание к младенцам имеют, а тем паче люди должны. Ибо ежели правление с детоубийства начнется, быть ему недобрым и коротким, как у английского короля Ричарда III. Мы же не турки, чтобы государям братия свои душить при воцарении.

— Да уж был ведь у нас недавно, говорят, Петр II, подросток… От оспы помер, а кто говорит — от яда… — еще раз забросил удочку генерал.

— Он уже по бабам лазал, да и меня при дворе тогда не было — за то я не в ответе. А кто погубил того юношу — тот, чаю, скоро и сам заплатит.

Это Остерман, как подозревали, отравил юного царя для ослабления прибравших его к рукам Долгоруких.

— Таких ли перспектив чаешь, генерал?

— Шутки со мной шутишь? Да знаешь ли, что я с тобой могу сделать?! Да с твоей бабой и робятенком? — вскипятился вдруг генерал.

— Не знаю, да и надо ли? А вот я сейчас тебе, граф, голову оторву и в канал брошу, и тело твое никто не узнает наутро. И ничего с семьей моей не произойдет, — при этом Лодья так грозно посмотрел на гостя и сжал лежащий на столе кулак, что тот, опрокинув сиденье, опрометью выбежал, забыв на столе шляпу с плюмажем.

Впрочем, Гавриил определенно знал, что может так изъясняться, особо не рискуя. Дело в том, что еще днем заглянул к нему в сторожку ровесник, пухлощекий камер-юнкер цесаревны Елизаветы Петр Иванович Шувалов. С юных лет сын мелкого костромского помещика, выбившегося в выборгские коменданты, стремился к наукам и искусствам, хотя глубокого образования не получил. Было ему интересно поговорить с русским человеком, только вышедшим из западного университета. Да заодно спросил:

— Волынский говаривал, что на тебя полагается. А ты как?

— Раз покойник так говорил, значит, сие правда. Не подведу.

— Это хорошо. Правда, Иван Иванович Лесток говорит, что и сам справится. Но, я думаю, лучше нам иметь еще помощника.