Утоли моя печали - Юлия Вознесенская

— Нет у меня такой песни, — равнодушно ответствовал продавец.

— Ну как же нет, когда вы ее раз пятнадцать сегодня ставили.

— Я такой песни не знаю, женщина.

— Вы разве сами не слышите песен, которые гоняете на всю Сенную?

— Слушай, тетка, иди по типу отсюда, не мешай торговать!

Ну, я и ушла «по типу отсюда», так что судьба многостреляющегося полковника так и осталась для меня неразгаданной тайной.

Напротив дома, в котором я теперь жила, на месте взорванной в начале шестидесятых церкви Успения Богородицы, больше известной в народе как Спас-на-Сенной, находилась станция метро «Сенная площадь». Сам по себе поток пассажиров даже в час пик на этой станции не был шумным, но возле метро группировались торговцы с рук: они рекламировали свой товар, наступая на входящих и выходящих из метро граждан и сурово покрикивая: «Не проходим мимо! Колготы на все ноги!», «Берем сырки глазированные, берем сырки глазированные, не просроченные!». «Подходим и выбираем бюстгальтеры всех размеров!», «Покупаем белорусский шоколад! Дешевый шоколад! Все покупаем белорусский шоколад!». Прежде я и не замечала, что зазывания современных уличных торговцев приняли такой агрессивно-командный характер: «Не проходим», «Покупаем», «Все берем»!

За станцией метро, в первом этаже старинного шестиэтажного дома, разместился «Макдональдс», зачем-то вывесивший динамики своей музыкальной аппаратуры на улицу и бесплатно ублажавший прохожих рок-музыкой. Может быть, у них хоть внутри тихо? Пищеварительный процесс под такую музыку невозможен: надо будет, когда поправлюсь, зайти и проверить.

Все остальное пространство площади было занято труднопроходимыми джунглями киосков, павильонов, палаток, тележек и лотков, а завалы из бетонных блоков, железной арматуры, обломков потемневших деревянных мостков и фанеры, оставленных строителями станции метро «Садовая», да стаи одичавших собак дополняли сходство с джунглями. Вдоль разрушенных тротуаров текли оливковые потоки жидкой грязи, образуя тихие заводи в подворотнях окружающих площадь домов, а на перекрестках и возле подземных входов в метро — целые озера густой вонючей жижи; мерещилось, что кто-то там копошится на дне, передвигается, поднимая небольшое, едва заметное глазу колыханье поверхности, безглазо наблюдает за тобой из воды, подстерегает. Эти городские болота напоминали о сельве да о книгах Даррелла и были особенно опасны в темноте. Не менее зловещими казались и пещеры подворотен откуда на вас мог вполне дружелюбно смотреть отдыхающий на ящике бомж, а мог выскочить и кто похуже, потребовать денег на выпивку, а то и просто выхватить из рук сумочку и скрыться в темноте, в которую никто никогда и ни за что не осмелится углубиться за ним.

Днем из джунглей Сенной до моих окон поднимался мощный и густой шум, часто взрывавшийся криками: мальчишки-беспризорники подрались, воришку поймали возле уличного прилавка, хозяева соседних киосков что-то не поделили, торговки поругались между собой или с покупателями — обычный шум торговой площади эпохи раннего российского капитализма середины девяностых.

Как ни странно, вечерами на площади становилось тише. Но иногда, часов так в семь-восемь, на ступенях метро появлялся рыжий певец с гармошкой, этакий бывший премьер рабочего клуба, озлобившийся и разочарованный в нынешней жизни, однако не потерявшийся в ней. Репертуар у него был обширный: он пел, как «враги сожгли родную хату» и как некто «на палубу вышел, а палу бы нет», и прочую древнюю уличную классику, пел и народные песни, в том числе не менее пяти разных «Троек», пел какие-то новодельные частушки про «демократов-блинохватов». Частушки, как им и положено было по нынешней традиции, были не без скабрезностей:

Я купила себе боты

На резиновом ходу.

Если выгонят с работы —

В «интердевочки» пойду!

Но всего охотней Рыжий орал песни из репертуара Аллы Пугачевой, он вопил их: на разрыв связок и аорты, и оттого казалось, что он знаменитую звезду злобно пародирует.

А где-то после десяти шум начинал посте пенно стихать, и ночью меня будили в основном драки бродячих собак. Когда расходились продавцы и покупатели, наступало их время. Разнопородные и разновеликие псы и шавки носились стаями по всей площади и ее закоулкам, добывая пропитание из мусорных куч между ларьками. Вся площадь была у них поделена на сферы влияния, и потому нередко возникали острые пограничные конфликты сопровождаемые рычанием и громким лаем.

Несколько раз меня будили сирены милицейских машин, приезжавших на место взломов хлипких торговых точек. В общем, веселое это было место — Сенная площадь — провинциальная ярмарка и «пикник на обочине» в самом центре города.

Зато с квартирой мне сказочно повезло. Когда меня несколько раз подряд надули и обобрали в агентствах по найму жилья, стало ясно, что покуда я не прибегну к более испытанному и надежному способу поиска квартиры, меня так и будут «пропускать через лохотрон» (позже я объясню, что такое «лохотрон», непросвещенному читателю, ежели таковой счастливец найдется). Я принялась обзванивать подряд всех своих знакомых; и старый добрый метод сработал, уже третий звонок оказался удачным: один мой приятель купил запущенную квартиру, чтобы отремонтировать ее, благоустроить и потом продать за хорошие деньги. «Если тебя не путает, что окна выходят на Сенную, — сказал он, — можешь там поселиться и жить сколько хочешь. Я не буду продавать эту квартиру, пока не закончится реконструкция площади к трехсотлетию Петербурга. Денег я с тебя не возьму, у тебя их нет и, скорее всего, не будет. Плати по счетам и ладно, а мне спокойней, что квартира под присмотром». Так я и поселилась в квартире номер 6 в доме 40 на углу Садовой и Сенной.

Квартира эта до революции была, разумеется, отдельной, и обитал в ней священник, служивший в Успенской церкви, да и весь этот старинный и красивый дом занимал притч. После революции церковный люд потеснили, и на протяжении всей советской власти квартира была коммунальной. Купив в ней две комнаты, мой приятель предложил соседу, занимавшему другие три комнаты, устроить перепланировку и сделать две отдельные квартиры. Соседу идея понравилась, и теперь на месте коммуналки появились две квартиры, связанные небольшим коридором с общим выходом на лестницу. Хозяин квартиры представил меня соседям и попросил меня покровительства, поскольку «такой нескладехи свет не видывал и потому за ней нужен присмотр». Соседа звали Валера был он типичный «мальчишка с Сенной» хотя было этому «мальчишке» уже далеко за сорок: невысокий, худой и жилистый, с резкими чертами красивого, чуть сероватого лица, характерного для курящих «питерцев» — не «петербуржцев», с длинным носом и смешливым тонкогубым ртом, подвижный неунывающий и беспечный. Был он общителен и говорлив, как сорока. Зато жена его Леночка, белолицая, голубоглазая и белокурая, напротив, была сдержанна в движениях, в общении неназойливо приветлива и молчалива — классическая петербурженка. Столь отличные друг от друга внешностью и манерами, они оба, как мне показалось, были одинаково расположены к людям: Леночка в первый же вечер пригласила меня на семейный ужин, а Валера на другой день прикрепил мне карнизы над окнами и помог переставить мебель по моему вкусу, причем от оплаты категорически отказался. Это было тем более трогательно, что в его собственной квартире. Карнизы висели как-то кривовато, краны текли, а когда кто-то мылся в ванной, свет оттуда был виден в трещины кухонной стены, зато по всем шкафам и полкам стояли у него деланные собственноручно модели морских судов, и как мне показалось, выполненные мастерски. Другим серьезным увлечением Валеры было воспитание сына и дочери, чудесных пятнадцатилетних близнецов. Леночка же ходила на работу в библиотеку, тихонько заправляла домашним хозяйством, пеклась об уюте, делала закупки, готовила завтраки, обеды и ужины, а остальные домочадцы исправно завтракали, обедали и ужинали и лишь иногда, в особо оговоренных случаях, мыли посуду.