Утоли моя печали - Юлия Вознесенская

Можно сказать, что история, которую я хочу рассказать, началась именно из-за воспитательского рвения Валеры. Как-то встретив меня вечером в нашем общем коридорчике, он спросил:

— Ну как, Ирина, шум с площади не достает?

— Достает, но терплю. Что поделаешь — места «достоевские», исторически неуютные.

— А ведь правда! Надо будет мне с моими ребятишками этим заняться — выяснить все здешние места, связанные с произведениями Достоевского. Спасибо за идею!

Так вот Валера меня на место поставил и сам того не заметив: я ведь этим жалким каламбурчиком о «достоевских местах», где «шум достает», хотела себя тайком побаловать-потешить, а он заметил только прямую суть и поблагодарил простодушно.

Мне стало стыдно: человек искренне беспокоится о моем комфорте, а я его вульгаризмы обыгрываю. Совесть после этого угрызала меня не менее суток, но как только я убедилась, что Валера укола моего вовсе не заметил, совесть моя свернулась калачиком в уголке, притихла и задремала.

Через два дня Валера постучался ко мне в дверь.

— Смотрите, что я разыскал у букинистов Литейном! — Он торжественно вознес головой маленькую книжечку в твердом переплете. — «Достоевский в Петербурге»! Про нашу Сенную тут целая глава.

— Замечательно, Валера! — поддержала я его, про себя подумав с сомнением: а надо ли это его близнецам? Но неожиданно Достоевский понадобился мне самой.

Переехав на Сенную, я почти сразу же заболела. Сначала я только кашляла и сипела, через неделю запущенная простуда плавно перешла в бронхит с высокой температурой и раздирающим грудь кашлем. Пришлось пройтись по Сенной, закупить продукты, лекарства и улечься в постель.

К врачам я решила пока не ходить. В этом я была типичная русская женщина, ведь, как известно, женщины русских селений не лечатся, а только реанимируются, запуская болезнь до полной невозможности терпеть, то есть до вызова скорой помощи или неотложки. Перед залеганием в постель я попросила у Валеры что-нибудь почитать: все мои книги остались у брошеного мужа, ведь покинула я супружество с одной дорожной сумкой через плечо.

— Хотите Достоевского? У нас есть полное собрание сочинений.

— Чудно! Дайте мне, пожалуй, «Преступление и наказание».

— А вот это, к сожалению, не могу, — развел руками Валера. — Мы с ребятишками сейчас как раз обходим раскольниковские места. Читаем наш справочник, находим это место в романе, а потом уже идем разыскивать улицу и дом. Вот так я своих и приучаю к чтению. А как же без книг? Нельзя! Не хочу, чтобы они у меня росли отморозками. Хочешь компьютер — пожалуйста! Я два месяца сверхурочно трамваи гонял, чтобы на компьютер заработать. Купил, к Интернету подключил, но с одним условием: сколько за компьютером сидишь, столько удели внимания и книгам! Только так! И знаете, ребятам нравится ходить по городу с книгой: это лучше всяких экскурсий, ведь нас будто сам Федор Михайлович водит по улицам. Потом у нас на очереди «Идиот». Хотите, я вам «Братьев Карамазовых» принесу?

— Но только если у вас не намечено на ближайшее время паломничество в Оптину Пустынь!

— В Оптину… А что, надо подумать! Вот спасибочки за идею!

Достоевский — не лучшая библиотерапия когда болит голова и нечем дышать, но у классики есть великое достоинство по сравнению с детективами или фантастикой: невозможно читать Достоевского и думать о своих проблемах, не обращая внимания на читаемый текст. А я как раз и не хотела погружаться в мысли о своей семейной трагедии, решив, что надо избрать что-нибудь одно — болеть либо телом, либо душой. Словом, я читала «Братьев Карамазовых», а болезнь моя развивалась полным ходом, и к вечеру пятого дня температура поднялась до сорока градусов. Я дошла уже до главы «Черт. Кошмар Ивана Федоровича». Уже почти в бреду читала я легенду, рассказанную Ивану Федоровичу чертом.

«Легенда-то эта об рае. Был, дескать, здесь у ваас на земле один такой мыслитель и философ — все отвергал — законы, совесть, веру», а главное — будущую жизнь. Помер, думал, что прямо во мрак и смерть, ан перед ним — будущая жизнь. Изумился и вознегодовал: «Это, говорит, противоречит моим убеждениям». Вот его за это и присудили… то есть, видишь, ты меня извини, я ведь передаю сам, что слышал, это только легенда… присудили, видишь, его, чтобы прошел во мраке квадрильон километров (у нас ведь теперь на километры), и когда кончит этот квадрильон, то тогда ему отворят райские двери и все простят…».

Я уронила книгу на одеяло и задумалась. Интересно, а что же было с «философом» на этой пустынной дороге во мраке? И так ли уж она была пустынна, эта дорога? И для чего это — «во мраке»? Уж не заврался ли черт? Я снова взяла книгу и стала читать дальше.

«Ну, так вот этот осужденный на квадрильон постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу идти, из принципа не пойду!»

Ну, так я и думала. Попался-таки черт на вранье! «Постоял, посмотрел…» А на что посмотрел, ежели «во мраке»? А если не мрак, то — что? Может, что-нибудь похуже мрака было там, на этой дороге? Я снова отложила книгу и забылась тяжелым сном.

* * *

А во сне я умерла.

Произошло это так. Я проснулась от какого-то непонятного яркого и тревожного свечения за окном. Я встала, подошла к окну и отодвинула занавеску. Вместо станции метро я увидела церковь Спаса-на-Сенной, охваченную голубым пламенем. Она была не такая, как на старых гравюрах, а серая, мрачная, уже разрушающаяся: на куполах кое-где висели клочья ржавого железа с редкими струпьями позолоты, с фронтона осыпалась часть карниза, а на классических колоннах красной плесенью темнели кирпичные проплешины. Одни только золотые кресты ослепительно сияли в страшном голубом свете. Вдруг церковь задрожала, покачнулась, приподнялась в воздухе на четверть своей высоты — и рухнула, подняв в небо грибовидное облако пыли. Вслед за нею взлетело на воздух здание гауптвахты, еще недавно бывшее автовокзалом, за ним — Вяземская лавра, в которой находился громыхающий музыкой Макдональдс, а потом и прочие дома, окружавшие Сенную.

На какое-то время стал виден Екатерининский канал, коленом огибавший Сенную, но вот взлетел на дыбы горбатый мостик, черными гребешками мелькнули в воздухе вырванные из гранита секции чугунной ограды, вздыбилась длинным горбом маслянистая вода и канала тоже не стало. Затем окружающий мир погрузился во мрак, и я только успела понять, что погибла вместе со всем этим бедным и скорбно мною любимым миром.

Очнулась я в полной темноте. «Что же это такое — конец света или только мой конец, атомная война или смерть от пневмонии?» — были первые мои мысли. Я не удивилась ни тому, что я умерла, ни тому, что живо мое сознание. Хотя и весьма неопределенно, но в Бога и в бессмертие души человеческой я каким-то боком, неотчетливо, но все-таки верила: при современном развитии науки верить в то, что все существующее в мире зародилось само собой от стечения обстоятельств, по-моему, и невежественно, и невежливо по отношению к Высшему Разуму. Ну да, конечно, я верила в то, что мир и все в мире создано каким-то Высшим Разумом, Им же все держится и управляется. А как именно это происходит, об этом я не задумывалась.