Караван в Хиву - Владимир Буртовой

– Тогда увези ее, коль так полюбилась. Посади на коня и – гони на Яик. Там окрестишь у попа – и повенчаетесь. Вон Федор Погорский, – вспомнил кстати Петр, – до сих пор жалеет, что не увез знакомую киргизку, в шатре которой ему отрезали ухо. Если нужен конь – возьми моего. Я себе здесь еще добуду в ханском табуне.

Петр затаился в ожидании – что же скажет Гуляев. «Если уедет – так я первым лицом в караване буду, и Неплюев станет хлопотать только обо мне», – пришла неожиданная, но четкая и вполне, казалось, логичная мысль. Попытался было отогнать ее, а она лишь чуть-чуть отодвинулась и маячила, тусклая, как свет лампады перед образом в высоком храме.

Гуляев долго молчал, думал о своем и ковырял каблуком землю: сыпучий песок тонким сухим ручейком стекал с крутого берега к реке.

– Ты иди, Петр. Дай побыть одному, – вдруг негромко сказал он, не оборачиваясь.

Петр в нерешительности потоптался, потом сказал, что, если Якову нужна его помощь, пусть скажет. Еще постоял и направился к стойбищу. Шел, оглядывался на сидящего Гуляева, все ждал – вдруг окликнет, скажет, каково его решение. С тем и ушел.

Ушел от Якова, но не ушел от раздумий о нем, о ханской дочери и о себе тоже. Петр долго бродил туда-сюда возле речного берега, без всякого внимания перебрасывал взгляд с ровной степи на заросли краснотала, на тихое, неприметное течение речной воды. Бродил, грезил в мыслях о радостном будущем, и вдруг будто раскаленный уголек упал на сердце…

«Бог ты мой! – испугался Петр. – А не зря ли вгорячах присоветовал Гуляеву уехать с ханской дочкой на Яик? Как на это посмотрит губернатор? Сыщет и спрос учинит жестокий, уж это наверняка! И в другой раз к государственной службе не допустит».

Петр обогнул небольшой овражек в речном берегу, прошел дальше вниз по течению Эмбы. Над головой прошуршала тугими крыльями серо-черная ворона, озабоченная чем-то, каркнула и взмыла на верхние ветки одинокой ветлы.

«Губернатор не простит, – пытался дальше развить свои мысли Петр. – Ну а хан Нурали? Он как?»

При воспоминании о хане у Петра зашевелились волосы под толстой суконной треуголкой. Не стоило большого труда представить, каким будет поведение киргизского хана, когда он узнает, что посланец губернатора тайно увез его дочь, обещанную хивинцу! Нурали кинется в погоню и убьет похитителя. А если не изловит в степи, то схватит его, Чучалова, и будет держать под караулом в аманатах[29] до тех пор, пока губернатор не разыщет и не привезет ему похищенную и опозоренную дочь.

«И никакого посольства в Хиву! – лихорадочно размышлял Петр, поворачивая в обратную сторону, к стойбищу киргизцев. – Рухнет последняя зыбкая надежда выбиться в дворянское сословие!»

Петр ускорил шаг, а потом почти побежал, путаясь длинными ногами в сухой траве, переплетенной крепким полевым вьюнком. Побежал, словно дома поутру опаздывал на службу в губернскую канцелярию и боялся строгого выговора от губернатора.

«Надо остановить, отговорить Якова! Не дать ему уехать, иначе погубит нас обоих!»

Огибая крайнюю кибитку у речного берега, Петр вдруг остановился; он увидел Гуляева, который тихо шел к реке, смотрел под ноги и ничего не замечал вокруг. У Петра мелко подрагивали колени, не хватило решимости тут же окликнуть старшего посланца. Подумал только: «Неужели у реки назначил свидание ханской дочери? И где-то, наверное, коней припрятал. Или…» Мысли Петра прервались разом: едва Гуляев спустился в речные заросли и не стал виден, как за ним туда же торопливо прокрался рослый смуглолицый нукер, обвешанный оружием.

Большие ладони Петра стали влажными. «Что это он выслеживает Гуляева? Какой интерес имеет? Или умыслил недоброе?»

Чучалов проворно юркнул в кусты, вжался в сухую колючую траву, чтобы нукер его не заметил, – тот бесшумно крался по приречным зарослям, рукой отводил в стороку гибкие ветки, а потом залег у корневища давно срубленной ветлы и стал почти не виден.

«Как рысь в засаде, – с бьющимся сердцем подумал Петр. – Но что ему здесь делать? А может, ревнивец? Прознал о ханской дочке каким-то образом и хочет изничтожить Якова? Ну нет, Гуляева я тебе так запросто не дам, бес некрещеный! Его судьба – моя судьба, одной веревочкой-надеждой связаны…»

Петр осторожно прополз между кустами чуть выше затаившегося доглядчика и увидел Гуляева. Тот сидел на серой бесформенной глыбе песчаника, кидал в воду камешки, но смотрел под ноги в песок, а не в реку, где светлые легкие брызги конопатили водяное зеркало Эмбы. Багряные сполохи ранней вечерней зари выкрасили в алый цвет и голые откосы берега, и заросли тальника над ним, и водяные брызги, которые взлетали и неслышно падали вниз.

Оседланных коней поблизости Петр не приметил, и это его слегка успокоило. Он стал присматривать за нукером – не переполз бы куда в другое место, не враз потом при нужде приметишь. Только подумал об этом, как сверху к реке спустилась женщина. Она подошла со стороны стойбища, приблизилась к Гуляеву, откинула с головы легкое черное покрывало. Вечернее солнце озарило молодое лицо киргизки, ее волосы, украшенные спереди обручем с яркими драгоценными камнями.

– О-о, моя дивная карагоз, – прошептал Гуляев и сделал ей шаг навстречу. И она ступила раз и второй навстречу Якову, тихо звякнули серебряные шолпы в косах девушки.

– Ширагим[30], – отозвалась певучим, мягким голосом девушка и припала к Гуляеву.

Петр с тоской подумал, что он на месте Якова и минуты бы не колебался! Такую богиню да не увезти на край света? Эх, Яков, Яков, не понимаешь ты своего Богом подаренного счастья!

Над обрывом кашлянула старая Кельдибика, и девушка встрепенулась.

– Прощай, Ямагуль, навеки прощай! Не увидимся больше. – Из широко раскрытых глаз девушки покатились слезы. – Степную орлицу посадят в каменную клетку, где окна и те закрыты решетками… Старшую сестру Нямгалы отдали в Джунгарию, нет ее больше, умерла там милая сестрица… И меня ради отцовского дела отдают в рабыни Каипу, этому жестокому сабарману![31]

Матыр-Ханикей не сдержалась, вновь упала на грудь молодому посланцу. Он обнимал ее плечи, умытое слезами лицо покрыл прощальными поцелуями. Заговорил, волнуясь:

– Уедем со мной, милая карагоз! Увезу и под страхом смерти. У меня и кони с ночи еще за тальником спрятаны. Хоть день, да наш в вольной степи…

Девушка ладонью прикрыла губы посланца, печально опустила голову.

– Ханские дочери всегда были как задаток мира у степных народов. Так было, милый ширагим, так будет, пока солнце и луна ходят над землей. Нельзя увозить ханскую дочь. Если и на час увезешь с собой – убьют меня. И тебя убьют! Хан прикажет забросать нас камнями – такой обычай киргизского народа. Соседние орды войной пойдут на наши улусы, много крови прольется… Иди, мой смелый барс, иди… И меня отпусти.