Судьба штрафника. «Война все спишет»? - Александр Уразов

Однако вскоре снайперские винтовки у нас изъяли для организованных при 4-й гвардейской армии снайперских курсов, но выдали нашей роте в каждый взвод по одному противотанковому ружью. Меня назначили вторым номером расчета ПТР.

Помогал разобраться в этом новом для нас виде оружия лейтенант Васильев, пожалуй, самый образованный и интеллигентный офицер роты, бывший завуч школы. Он, как и многие другие, окончил офицерские курсы «Выстрел», недолго служил в 202-м запасном полку, а когда поступил приказ об образований 68-й отдельной армейской штрафной роты при 4-й гвардейской армии, одним из первых был назначен в нее командиром взвода. Командование, видимо, учитывало опыт воспитательной работы на гражданке. Непонятно, как сюда был назначен мой командир взвода Козумяк. Он закончил только 4 класса школы, писал неграмотно, разговаривал больше матом, как самый невзрачный солдат. Может быть, его направили в штрафную роту потому, что он был требовательный, педантичный служака, хорошо знал службу. Козумяк был участником Сталинградской битвы, выбился в лейтенанты из старшин путем долгой службы в армии.

Лейтенант Васильев толково объяснил конструкцию и назначение ПТР, его применение в бою, боевые качества, научил нас приемам стрельбы, устройству ячейки для ПТР и расчета. Ружье имело большую длину, и поэтому даже в траншее или в окопе в полный профиль оно не помещалось по высоте, и для него приходилось еще выкапывать приямок. Несмотря на большой вес, при выстреле оно давало большую отдачу, и если его плотно не прижать к плечу, то могло перебить ключицу. Поэтому к ружью прикреплялась ременная лямка, надевавшаяся на ступню ноги, с помощью которой приклад прижимался к плечу. После первой учебной стрельбы у меня расплылся синяк на правом плече, но это было ничто в сравнении с тем, как ПТР выматывало нас в походах.

Нам не пришлось долго жить в клуне на колхозном дворе — мы узнали, что на нашем участке фронта немец перешел в наступление. Рота покинула деревню вечером, и мы всю ночь двигались на запад, пройдя около 35 километров.

Стояла душная летняя ночь, небо затянуло черным покрывалом. Противотанковое ружье, скатка и вещмешок с солдатским скарбом обрывали плечи. Не знаю, какой был в этом смысл — ружья можно было бы везти при таких переходах и на подводах, но мы несли, спотыкаясь от усталости и боли во всем теле. Сон морил мое сознание, иногда я проваливался в небытие. Бывало, я даже видел сны, но, качнувшись вправо-влево, мгновенно просыпался. Сколько я спал на ходу? Если судить по снам, то долго, потому что сны были иногда очень длинные. Теперь-то я знаю, что самый длинный сон может спрессоваться в мгновение. Ни боль измученного тела, ни голод и жажда не ощущались так тяжело, как испытание сном. Где-то я читал, что в Англии в Средние века существовала самая мучительная казнь — приговоренному не давали спать, и он умирал через несколько суток.

За сутки мы проходили 30–40 километров. Один раз пройти такое расстояние нелегко, а ежедневно в течение недель и месяцев — очень тяжело. Иногда я имел возможность какое-то время держаться за повозку, тогда спать на ходу было удобнее, чем в строю колонны.

В предрассветной темноте проходили через какое-то село. У плетней стояли женщины, старухи и старики. Они выкрикивали фамилии своих мужей и сыновей — не отзовется ли? Не знает ли кто такого? Выносили к обочине ведра с водой, совали нехитрую деревенскую снедь и смотрели, смотрели в лица солдатам… Некоторые крестили колышущуюся в пыли людскую массу, что-то шептали…

Подул предрассветный холодный ветерок, унося в сторону пыль из-под солдатских ботинок и сапог. Дохнуло воздухом детства — запахом скошенного хлеба и придорожного разнотравья. Мы шли широкими полями.

Детство, детство, когда оно было! Помню, как с тремя старшими братьями Иваном, Михаилом и Василием выезжали в поле на косовицу — в то время мне было 6 лет. Я сторожил повозку с вещами, Орлика — холеного шаловливого жеребенка, который мешал косить хлеба. Игра с ним развлекала меня. Когда я чесал ему шею, он хватал зубами меня за рубашку на плече, захватывал кожу и больно ее прикусывал. Я визжал и отпрыгивал от Орлика, а он стремглав уносился в поле и, взбрыкивая, носился по стерне, стараясь увлечь с собой и меня. Стерня больно колола мои босые ноги, и я только подпрыгивал и повизгивал от удовольствия, смотря на резвящегося жеребенка.

В обеденный перерыв, измученные жарой и тяжелой работой, братья посылали меня поить и купать лошадей на ставок. Немецкие колонисты, жившие в обособленном от русских деревень селе посреди поля, сделали плотину на ближайшем овраге. В степном районе это был освежающий оазис, обросший вербой. Лошади вначале жадно пили, потом на мелком месте валились на бок в воду. Я любил на купленном у цыган добрейшем смирном коньке, на которого мне было легко залезть, опершись о его колено и уцепившись за гриву, поплавать по пруду. Конек плавал, скаля зубы и утробно отдуваясь. Потом лошади дремали, погрузившись наполовину в воду, и наслаждались прохладой и отсутствием слепней.

Потом, пока братья, пообедав, отдыхали под повозкой в тени, я пас лошадей на целине, спутав им ноги путами. Лошадям от солнечного удара надевали на голову шляпы, прорезав отверстия для ушей. Я ходил по целинной траве, гонял сусликов и сурков. Иногда из густых зарослей выскакивал и мчался в поле стрепет — наш степной страус, которых тогда было множество. Зимой, когда бывал гололед, их перья намокали и смерзались, и тогда их ловили на лошадях. В укромных местах попадались гнезда степных птиц, в кустах терновника — норы лис. Бегая по целине, я опасливо смотрел под ноги, чтобы не наскочить на гадюку.

Спали мы на подстилке из скошенной пшеницы, поверх расстилали брезент, укрывались тулупами и шубами.

Вечером после ужина сидели у костра, ночью Иван пас лошадей на ближайшей лужайке, а Миша и Вася спали со мной. Перед тем как уснуть, я просил Васю рассказать сказку. От усталости его клонило в сон, но я был его любимцем, и он рассказывал заплетающимся языком разные страшные истории, а я жался к его боку. Над нами сверкало мириадами звезд небо…

Милое детство давно ушло, и сейчас оно пахнет скошенной пшеницей, дорожной пылью, полынью, душистым горошком, звенит песней невидимого жаворонка. Это чувство из прошлого, а настоящее вот оно — колонна солдат, противотанковое ружье, ноющее от него плечо да муть в голове от усталости и бессонницы.

Солнце поднялось выше, начало припекать. Мы по проселочной дороге спустились с крутого пригорка в лощину и увидели последствия недавнего боя. В пруду на дне лощины стояли два обгоревших танка, наш и немецкий, поодаль — еще несколько. Из лощины на противоположный пригорок поднималась лесополоса, искалеченная танками, взрывами, местами выгоревшая. Из нее несло таким сильным запахом гари и разлагающихся трупов, что мы, остановившись на отдых, через несколько минут вынуждены были двинуться дальше.

Поднявшись на пригорок, мы увидели огромное количество танков с башнями и без них, самоходные орудия и бронетранспортеры с размотанными гусеницами, обгоревшие, пробитые насквозь, развороченные немыслимой силой. Тут же валялись обломки самолетов, раздавленные орудия, разбросанные ящики со снарядами. Земля была растерзана взрывами снарядов, бомб, гусеницами танков — вот оно, поле войны, современного страшного боя техники и людей!