Судьба штрафника. «Война все спишет»? - Александр Уразов

Всем штрафникам были выданы оружие и боеприпасы, и рота повзводно ушла в поле для пристрелки оружия и регулировки прицелов. На охране обоза и штаба остались я и санинструктор Вуймин, который постоянно состоял при военфельдшере Иване Живайкине, бывшем штрафнике.

Иван при отступлении в 1941 году остался на оккупированной территории, не успев отойти вместе с разбитыми частями. Здесь он в качестве «сына» прибился к одинокой старушке и стал лечить больных, которых было много — на оккупированной территории немецкие власти не оказывали никакой медицинской помощи населению. Живайкин лечил чем мог и как мог, люди потянулись к нему из окрестных сел, приносили еду, одежду, собирали лечебные травы. Ему приходилось на страх и риск делать аборты, чтобы избавить русских и украинских девушек от результатов насилия немцев.

Потом фашисты стали угонять в Германию трудоспособную молодежь. Как избежать этого? Люди калечили себя, растравляя гнойные раны кислотой, ожогами, вызывая кожные заболевания. Иван по секрету давал более простые рецепты. Например, перед прохождением медицинской комиссии рекомендовал заварить и выпить пачку чая. От такого питья сердце колотилось как бешеное, и немецким врачам оставалось только удивляться поголовной слабости здоровья местного населения. После освобождения территории, на которой скрывался Живайкин, он снова был призван в армию.

Вуймин, белобрысый полнотелый парень, до армии был учителем. Оставшись со мной «на хозяйстве», он предложил:

— Я пойду и пристреляю свой карабин. Все пристреливают, и я тоже должен узнать свое оружие.

Рядом стояли саманные стены сгоревшей конюшни. Он вошел в развалины, начертил на стене мишень, отошел, насколько позволяло помещение, и начал стрелять, причем простых патронов у него не было, только бронебойные. Я вошел в конюшню, чтобы посмотреть, как он стреляет, и онемел от страха: за стеной раздался стон.

— Бежим! — крикнул я, и мы побежали к стене, из-за которой слышались стоны. Завернув за угол, я, к своему ужасу, увидел лежащего командира взвода Виктора Бугаева. Он зажимал живот, из которого лилась кровь и содержимое желудка.

Я трясущимися руками приподнял его за подмышки, крикнул Вуймину, чтобы помог. Тот взял раненого за ноги, и мы понесли его в здание правления колхоза. К нам уже бежали ездовые Василий Быков и Иван Черноусов. Кого-то послали за Живайкиным, Вуймин перевязал раненого, Быков подал тачанку и, нахлестывая лошадей, увез Бугаева.

Прибежал командир роты Сорокин. Он приказал отобрать у нас оружие и посадить в погреб, поставить часового. Послали за уполномоченным контрразведки СМЕРШ армии, сообщив, что в роте совершен террористический акт.

Мне стало ясно, что нас поставят к стенке. Но при чем здесь я? Не я стрелял, не моя пуля ранила Бугаева! Вернулась тачанка, и Живайкин сообщил, что Бугаев умер в пути. Вскрытие показало, что старший лейтенант плотно пообедал, пуля пробила желудок и кишечник — заведомо смертельное ранение. Тело привезли в роту, чтобы похоронить в Диканьке. Значит, и нас здесь похоронят, вернее, зароют, как собак!!!

В погребе мы слышали приготовления к похоронам, угрозы в наш адрес. Мне с Вуйминым переговариваться было запрещено, часовой должен был стрелять, услышав разговоры. Я искал выход из положения.

Не разобравшись и приписав террор, меня могли запросто шлепнуть вместе с Вуйминым. Но ведь это несчастный случай, а не преднамеренное убийство, да и Вуймин тоже не террорист! Мне страшно жалко было Бугаева. Это был блестящий командир, красивый, дружелюбный — и вот такой нелепый случай…

Вечером роту выстроили перед могилой, на похороны сошлись и местные жители. Были сказаны речи, затем раздался салют, воздух разорвал залп. Сейчас придут за нами!

— Вылезайте, гады! — в открывшийся лаз тихим яростным голосом сказал лейтенант, и мы увидали мокрое от слез, искаженное болью лицо. — Вылезайте!

Путь ему перекрыла винтовка, и часовой стал убеждать лейтенанта, что он не должен никого подпускать к арестованным.

— А пошел ты… Я их, гадов, сейчас шлепну!

— Не надо, товарищ лейтенант, не надо, нельзя же! — уговаривал часовой.

Мы услышали резкий крик:

— Не сметь! Прекратите истерику, я не позволяю устраивать самосуд! Этого нам еще не хватало!

Это подошел лейтенант Хазиев и уже более спокойно добавил:

— Надо разобраться, чтобы завтра это не случилось с вами. Уйдите, пожалуйста! — уже просяще сказал он. — Спрячьте пистолет! Часовой! Ты куда смотришь! Никого не подпускать на 10 шагов без моего разрешения. Слышал? Никого! Иначе сам туда сядешь!

Несколько оправившись от потрясения, я попросил Хазиева:

— Товарищ лейтенант! Дайте мне листок бумаги и карандаш. Я напишу объяснительную. Я здесь ни при чем.

— Хорошо. Оба напишите.

Он принес и передал нам листки бумаги и карандаши. Я нарисовал план развалин конюшни, показал, где стоял я и где Вуймин, где Вуймин нарисовал мишень и стрелял по ней. Потом я кратко изложил, как все произошло. С Вуйминым мы шепотом перебрасывались словами, выражая свой ужас от произошедшего и жалость к Бугаеву.

Утром к нам опустили лестницу и приказали вылезать. Последнее утро, последняя заря, все последнее… К нам приставили четырех конвоиров с винтовками, построили их ромбом впереди, сзади и по бокам от нас, связали руки назад и повели — картина была впечатляющая. Оказывается, за ночь поступил приказ доставить нас в штаб армии. Всех встречных заставляли жаться к плетням улиц и стоять, пока не пройдем. Из дворов выбегали люди посмотреть, что происходит.

Какая-то красавица в военной форме стояла у плетня. Когда процессия приблизилась к ней, она спросила:

— Кто они?

— Штрафники. Убили своего командира.

— У-у-у, гады! — зло сказала она. — Я бы их на части разорвала!

И хотя я понимал, что она имеет право на такие слова, но такую яростную злобу из уст молодой красивой женщины не ожидал услышать, и она стала мне противна. Да знала бы ты, что мы жертвы случая, а не враги, что нам жаль нашей жертвы, как и всем вам!

В штабе армии сопровождавшие нас Хазиев и Васильев передали наши документы, получили расписку о передаче «преступников», рассказали любопытным о нас, и я удивился, что и они говорили о нас, как об убийцах и врагах, а не как о жертвах случая.

«Да, погиб такой блестящий офицер, так какое же право мы имели на жизнь?! Мы, которые двое не стоим его одного! Но, с другой стороны, это же не умышленно…» — бродили в моей голове мысли. Внутри все горело — прошли сутки, как я не пил и не ел, сутки, как мои нервы были на пределе напряжения. В глазах плыли красные и желтые круги, во рту было больно ворочать пересохшим корявым языком.

Нас с Вуйминым разъединили, и началось дознание. Допрос вел жестко враждебно настроенный капитан. После обычных автобиографических вопросов и уточнения, за что я попал в штрафную, он вдруг рубанул: