Соль - Жан-Батист Дель Амо

– Ты еще придешь? – спросил Жонас, так настоятельно было желание снова его увидеть.

Мужчина ответил смехом через плечо и тоже скрылся. Жонас смотрел на опаловые потеки. Он потрогал их кончиком пальца, отметил, что они уже холодные и чистые. Поднес палец к губам, ощутил на языке вкус соли, потом оттер бедро несколькими горстями песка, отчего кожа заалела. Он вернулся на пляж. Дюны были другим миром, погребенным под криками детей. Луиза еще читала, ничего не зная о его потрясении, о чужом человеке, стоявшем перед ней, который был ее сыном еще полчаса назад. Жонас заплыл в тот день далеко, чтобы не слышать шума пляжа. Он лег на спину. В глубинах под ним не было больше ничего угрожающего. Холодные течения укачивали его. Ему подумалось, что волна запросто может унести его, как деревяшку. Тело его было уже неотделимо от воды. Душа рассеялась в безбрежности.

Я был одновременно похожим и таким иным. Я стал теперь одним из них. Я был горд и полон ужаса.

Жонас еще не раз бывал на пляжах. Скверна дюн сделалась ему привычной. Ему вскоре стало до лампочки, кто были его любовники, и он, в свою очередь, смеялся в ответ, когда мальчишка, лишенный им невинности, просил о новой встрече. Все, что ему было нужно, это тело для искупления его плоти. Наслаждение смывало брезгливость, с которой он задумывал эту сцену, и – потом – грязь от мужских тел. Бывало, они ему претили, но никогда он им не отказывал. Их случка была актом чисто эгоистическим. Потом прошло лето, и канули в забвение пляж Гран-Траверс и тела мужчин. Осталась память об одной-единственной плоти, собранной из десятков других, отголосок долгого и мучительного наслаждения со вкусом соли. На смену им пришел Сет и другие блуждания.

Без Фанни и Альбена дом притих, окутанный гризайлью сентября. Отсутствие детей и самостоятельность Жонаса оставили Луизу в отупении унылых дней одиночества, но Армана, против всяких ожиданий, они подтачивали изнутри. Хватило нескольких месяцев, чтобы и следа не осталось от великолепия отца, на которого сыпались искры с мерцающего неба. Спина его ссутулилась под бременем пятидесяти трех лет. Он стал хмурым и предсказуемым. Моряки бывали в доме все реже. Потом совсем перестали бывать, и покрывало на кровати в комнате для гостей оставалось аккуратно разглаженным, а ставни закрытыми. Долгие годы они присутствовали в доме. Они странным образом слились, словно это был один человек, шестой член семьи, который внезапно исчез. Его не хватало, и это витало в доме, вокруг жестов, которые повторяла Луиза, чтобы занять те часы, которые посвящала прежде детям или гостям. Арман продолжал уходить в порт, но уже устало. Уход Альбена как будто подкосил его тягу к морю.

Луиза читала в тот год «Миссис Дэллоуэй»[23] и загнула страницу на фразе, которую подчеркнула карандашом, но все равно в дальнейшем забыла: И есть же достоинство в людях; отдельность; даже между женою и мужем – провал; и с этим надо считаться[24].

В прошлом году в апреле Коммунистическая партия провалилась на первом туре президентских выборов. Национальный фронт набирал силу. Жизнь дала слабину, трещину, которой Арман противопоставил полное горечи молчание. Постепенно освобождаясь – а на самом деле познавая похоть в постелях мужчин, – Жонас перестал бояться отца. Пришибленность человека-коры вызывала у сына жалость и в то же время потребность высмеять его, насущную необходимость мести. Вечерами за столом он ввязывался с ним в нескончаемые споры, срывавшиеся на крик, на уход в гневе одного из них, на отчаяние Луизы.

Переполненный гордостью от желания, Жонас стал почти красивым. Чувство, что он существует для других, не только для матери, окружило его ореолом самодовольства, перед которым Арман в конце концов спасовал. Всемогущество отца, подорванное уходом Альбена и Фанни, продолжало рушиться. Его власть шла на убыль, по мере того как дети становились самостоятельными, и когда Жонас в год своего совершеннолетия уехал в Тулузу, отец на расстоянии показался ему еще больше недостойным страха, который он когда-то ему внушал. На свои воспоминания он оглядывался с презрением. Когда в один из редких визитов, которые Жонас нанес родителям за годы своего отсутствия, Арман восставал из прошлого и вновь напоминал о существовании отца, он находил его ничтожным. Глядя на него порой, когда Арман об этом и не догадывался, Жонас удивлялся, что человек с высоким лбом и редкими волосами был тем самым, кто во все времена полновластно царил в семье, будучи добросовестным и безжалостным архитектором их судеб. В то время Жонасу начал сниться сон, который преследовал его потом долго и от которого он неизменно просыпался с чувством омерзения, нечистоты и греховного удовольствия. Он был взрослым, но находился в своей детской, в маленькой деревянной кроватке голубого цвета. Арман лежал, прижавшись к нему, под простынями и одеялами. Он тискал его, гладил и щипал. Жонас чувствовал сухую кожу его ладоней на своих бедрах, на животе, они сжимали его половой орган. Он пытался высвободиться из этих объятий, но вес Армана, сила его рук вынуждали его лежать неподвижно и терпеть ласки, раздражавшие каждый его мускул, доводя до изнеможения, до тошноты. Потом член Армана вонзался между его ягодиц. Толстый, беспощадный, он раздирал и жег его внутренности.

Тулуза, сказал Жонас Наде, представлялась ему единственным выходом. Невзирая на протесты Луизы, настаивавшей, чтобы он поступил в университет Монпелье, он уперся и уехал. Ему было больше невыносимо видеть на своем горизонте только это неподвижное море, эту чернильную черноту. Из дней, предшествовавших отъезду, Жонасу почему-то запомнилась его золовка Эмили перед самым рождением близнецов. Придерживая рукой овал живота, она вошла в дверь гостиной, ту, что выходит на террасу. Она залита солнцем. Щурит глаза, чтобы разглядеть Альбена и Жонаса. Что он делал в тот день у брата? Что они нашли сказать друг другу за столиком в саду? Жонас понятия не имел, но знал, что никакая враждебность не разобщала их. Наверно, те самые узы крови, которые так часто недооценивают, взяли верх над их обидами. Так, их проведенное вместе время было отмечено этими встречами, когда они были лишь двумя братьями в свете вновь обретенной и неожиданной общности.

– Нам, мальчикам, – сказал он Наде, – не надо было говорить, чтобы понять друг друга, мы молчали, и нам это было безразлично.

Это молчание стало пропастью между ними именно потому, что им нечего было делить, нечего сказать друг другу, и оба от этого страдали, каждый на свой лад.

Перрон вокзала, где тянулся, маня его, поезд, вдруг мелькнул в его памяти, и фигура Луизы, гора чемоданов у ее ног. Она прижимала руки к груди, чтобы не дать им обнять сына, а на нижней губе остались следы двух верхних зубов. В метре от нее Жонас был уже не здесь, он не принадлежал ей больше. Обернув лицо вдаль, он окидывал взглядом незнакомую территорию, видную ему одному, в которой не будет Луизы. Оставит он позади и всеми брошенного отца, и Фанни с Альбеном, ставших чужими. Жонас похоронит с ними того, кем каждый был для него до сих пор. Жизнь начнется в ту минуту, когда мотор поезда заурчит под сереньким небом Сета. Едва поставив ногу на железную ступеньку, Жонас освободится от семьи и города, от назойливых видений прошлого. Мрачный круг песочницы на школьном дворе. Свет в туалете, где от раковин пахнет застоявшейся водой, юношеским потом и мокрой бумагой. Он сам, забравшийся на подоконник одного из окон, выходящих на улицу. Спина Армана на фоне дорожного покрытия удаляется в сторону порта. Дрожащие тени от фонарей вытягиваются на стенах. Запах ночи – вдохнул ли он его в открытое окно? – набросил поверх другое воспоминание: замочная скважина, к которой они с Альбеном по очереди склоняются и видят наготу Луизы. Она продевает ноги в кружевные трусики телесного цвета. На миг один из них угадывает сияющую тайну, словно пенную бурю ощущая внизу живота. Все это и многое другое останется на перроне вместе с фигурой Луизы, обреченной исчезнуть.