Тайная вечеря - Павел Хюлле

Можем ли мы сейчас оставить Бердо? В эту важную минуту, на границе двух миров? Исполненного решимости и одновременно колеблющегося? Уверенного в себе, хотя, как никогда прежде, раздираемого сомнениями? Еще размышляющего о словах, прозвучавших во время последней беседы Сократа с учениками, но уже думающего о том, спросит ли его господин Хатамани об аль-Каиме, Исполнителе повелений Аллаха, который явится в мир, чтобы подготовить его к Кийаме — Воскресению — и установить царство справедливости.

Я чувствую, что в этом месте твое терпение иссякает, ты передвигаешь мой мейл вперед, чтобы побыстрее добраться до их беседы о таинственном имаме шиитов, который по прошествии заповеданных Пророком семи циклов явит наконец миру свое настоящее Имя. Однако я предпочитаю пока не переступать вместе с Бердо порога Свободного университета — пусть в одиночку переступит порог тяжелой двери, которая со страшным грохотом за ним захлопнется.

Гораздо большего внимания теперь заслуживает оставленный уже неподалеку от Яффских ворот Давид Робертс: меньше чем через полчаса, в свете послеполуденного солнца, он начнет зарисовывать базилику Гроба Господня. Однако вначале на минуту задержится перед башней Давида — в те времена она была гораздо ниже, чем сейчас, почти на четверть своей высоты засыпанная песком пустыни. Робертс на этот раз далек от мыслей о Библии: ему и в голову не пришло вспоминать захват Иевуса[64]примерно за тысячу лет до рождения Христа. Глядя на стену башни, камни в которую укладывали попеременно римляне, греки, персы, крестоносцы и мамелюки и которая представляет собой уникальную шахматную доску эпох, он вспоминает начало собственного путешествия по Святой земле. Восьмого февраля 1839 года они с Пеллом и Кинниром, все трое в арабской одежде, с хорошо вооруженной охраной и слугами, отправляются из Каира на восток. В их караване два десятка навьюченных грузом верблюдов. Робертс недоумевает, почему утро такое холодное: пока солнечные лучи не нагрели воздух и море песка до сорока с лишним градусов, он продрог до костей. Через девятнадцать дней они доберутся до Акабы на берегу Красного моря. Именно там, у костра под звездным небом, Робертс услышит арабское слово тухас — тюлень — и узнает, что на древнееврейском языке тюлень называется тахаш; сходство этих слов наведет его на мысль о близости двух враждующих народов. Путешественники побывают в Петре, на горе Синай, в Вифлееме и Назарете, которые он по ходу дела опишет и зарисует. Сейчас, войдя в Яффские ворота — где на него набросятся настырные торговцы — и миновав оставшуюся справа башню Давида, он идет по узкой Сук аль-Базар, чтобы спустя несколько минут свернуть налево в еще более узкую улочку. Пройдя то место, где некогда был пруд Езекии, Робертс наконец достигнет окруженной руинами храмовой площади. Много времени у него займут поиски подходящего места. Тесная площадь забита толпой крикливых торговцев. Они по-арабски расхваливают питьевую воду, финики, орешки, сладости. Хорошей перспективы там не отыскать. Но все-таки Робертс находит удобную точку на некоем подобии террасы — просторной площадке наверху древних, вероятно еще мамелюкских времен, стен.

На первом плане литографии мы видим троих мужчин в турецких одеждах возле небольшой плиты, на которой стоят кальян и две коробочки — вероятно, с табаком. В запечатленный Робертсом момент мужчины не курят. Один из них, изображенный в профиль, держит в руке длинную трубку с чубуком. Второй стоит к нам спиной. Только третий, облокотившийся на балюстраду, смотрит в сторону рисовальщика, как будто, на секунду оторвавшись от беседы с друзьями, пытается понять, что здесь делает странный человек с альбомом на коленях. Подушка и коврик рядом с плитой свидетельствуют, что это их постоянное место для курения кальяна.

Лишь на втором плане слева, чуть ниже, виден забитый народом двор, два характерных стрельчатых портала входа, сплющенная в результате пожара 1808 года башня базилики, а за ней — на третьем плане — купола и минареты. Если б не толпа на площади, базилика Гроба Господня выглядела бы печальной заброшенной развалиной в эклектическом, то ли романском, то ли византийском, то ли готическом стиле. Тени на литографии не позволяют точно определить положение солнца. Скорее всего, Робертс, рисуя, не думал о времени — весьма вероятно, он размышлял, не странно ли, что внутри базилики (где он уже вчера побывал) все самые святые места расположены так близко одно от другого. Темница, в которой Иисус провел ночь перед казнью. Голгофа, где было совершено преступление. Камень помазания. Наконец, гроб, откуда Спаситель через три дня восстал.

Стало быть, Иисус, когда его вывели отсюда на via dolorosa[65], совершил круг по улочкам Иерусалима и вернулся туда же — чтобы умереть и быть положенным в гроб, который высек в скале добрый Иосиф Аримафейский.

Главное здание на эскизе уже закончено. Давид Робертс, штрихуя фигурки перекупщиков во дворе, вспоминает книжицу неизвестного автора, которую перед путешествием в Египет, Сирию и Палестину подарила ему дочь. Из множества прочих материалов, карт, описаний обычаев, памятников старины, советов касательно финансов и гигиены эта публикация, пожалуй, запомнилась ему лучше всего. Называлась книжка «Лжемессии», и рассказывалось в ней отнюдь не о расплодившихся в ту пору чудо-целителях, месмеристах, теософах, а о евреях. Точнее, о тех представителях избранного народа, которые — вопреки здравому смыслу и логике — сами называли себя мессиями уже спустя много веков после смерти Иешуа Бен Иосифа.

Не была ли примером безумия история каббалиста Авраама Абулафии? Отправиться в Рим в 1280 году, чтобы обратить папу Николая III в иудаизм? Да уже за одну эту неслыханно дерзкую идею его следовало сжечь на костре — только смерть папы спасла жизнь Абулафии. Но он упорствовал в своем притязании на роль мессии и отправился на Сицилию, где, впрочем, многочисленные местные крестьяне и менее многочисленные евреи отказались признать его спасителем мира.

В Италию совершил паломничество и Соломон Молхо. Спустя примерно триста лет после Абулафии он прибыл в Рим из Португалии и тридцать дней провел на берегу Тибра среди местных нищих и калек, возвещая о своем пришествии на узких улочках, в притонах и лупанариях. Его схватили и приговорили к сожжению; он мог избежать смерти, отрекшись от своей веры, но выбрал мученичество — как знать, уж не следуя ли тому же, что и Иисус, пророчеству Исайи? Давид Робертс, читая книжку, не переставал удивляться: одежда Соломона Молхо попала в императорскую Прагу, и евреи по сей день хранят ее как реликвию.

Больше всего фанатичных приверженцев нашлось у Саббатая Цви. Не потому ли, что он не счел нужным отправиться в Рим? Схваченный по приказу турецкого султана, Цви не захотел стать мучеником. К нему неприменимо пророчество Исайи. Он принял ислам, и его примеру последовали многие его почитатели, отправившись вслед за мессией в изгнание в Албанию.

Давид Робертс легкими штрихами поправляет контуры зонта пальмовых листьев над турецкими курильщиками. Назначение мессии, думает он, оповещение о дате Великой Перемены. О наступлении Нового Времени.