Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения - Ольга Игоревна Елисеева

"Я знаю, что это будет тебе неприятно и тяжело, — писал Пушкин Вяземскому в конце января 1829 г. о Бенкендорфе. Он, конечно, перед тобой не прав; на его чреде не должно обращать внимание на полицейские сплетни…"

Хороши "полицейские сплетни" — прямое требование цесаревича Константина не пускать их в армию!

"Но так как в сущности это честный и достойный человек, слишком беспечный, чтобы быть злопамятным, — продолжал поэт по-французски, — и слишком благородный, чтобы стараться повредить тебе, не допускай в себе враждебных чувств и постарайся поговорить откровенно".

Вяземский остался при своем мнении. Но любопытно другое: Пушкин обвинял Бенкендорфа в беспечности. Не наоборот. Впрочем, считал хорошим человеком.

О да, он легкомыслен, потому что поминутно не занят делами поэта. Но благороден и сам, по душевному убеждению, не сделает зла.

Примерно то же, но о своем подопечном говорил шеф жандармов императору: "Он все-таки порядочный шалопай, но, если удастся направить его перо и его речи, он будет полезен".

Забавно. Они оценивали друг друга сходным образом. И оба норовили использовать. Насколько позволяло легкомыслие и благородство. В III отделении теперь всегда брошюровали пушкинские рукописи. А вскоре начнут и печатать.

Однако иной раз складывались такие обстоятельства, когда и шеф жандармов не мог помочь. Только сам государь. "Борис Годунов" и "Андрей Шенье" — мелочи в сравнении с "Гаврилиадой".

РАЗВРАЩЕНИЕ ДВОРОВЫХ

В июне 1828 г. три дворовых человека отставного штабс-капитана Митькова подали петербургскому митрополиту Серафиму челобитную на своего хозяина, он-де читал им "Гаврилиаду" и тем развратил "в понятиях православной веры".

4 июля Митькова арестовали, а поскольку в обществе приписывали текст Пушкину, было принято решение "предоставить с. — петербургскому генерал-губернатору, призвав Пушкина к себе, спросить: им ли была писана поэма". 25 июля выписка об этом, подготовленная III отделением, пошла на юг, в действующую армию, к Бенкендорфу.

Что такое "развращать крестьян", Александр Христофорович знал со времен войны. Для этого вовсе не обязательно было таскать девок на сеновал. Достаточно хозяину самому колебаться "в понятиях православной веры".

Еще на краешке Смоленских земель, в селе Самойлове под Гжатском, казаки, споткнувшись об околицу, обнаружили мародеров. Большинство порубили сразу, к вящей радости мужиков и особенно баб. Крестьяне приходили ныть, чтобы им отдали пленных на истязание, которое перед смертью они полагали естественной расплатой за грабеж: им же на небесах легче будет, если здесь отмучаются. Бенкендорф отказал.

Серж Волконский вызнал у дворовых, что имение принадлежало их светской знакомой — Princesse Alexis. Княгиня Александра Голицына была тайной католичкой. Везде возила с собой аббатов и готовилась сама ехать в Америку, проповедовать среди дикарей.

Крестьянам между тем представлялось, будто хозяйка, водя дружбу со схизматиками, навела на их деревню французов. "Вот тебе аббат Николь! Вот аббат Саландр! Вот аббат Мерсье!" — вопили они под окнами разграбленного дома.

Волконский стоял на крыльце и помирал со смеху. Все перечисленные были его преподавателями в пансионе, где и Бенкендорф учился четырьмя годами старше. Он тоже давился хохотом, при этих грозных для детского слуха именах. Но было что-то странное в том, как княгиня сначала привела в имение добрых проповедников, а потом за ними пришли не столь добрые люди с оружием. Убивать, грабить, насиловать…

Дело о "развращении" дворовых Митькова могло бы показаться смешным, если бы поэма не оскорбляла Пречистую Деву. Сначала Пушкин отнекивался. Призванный к генерал-губернатору П.В. Голенищеву-Кутузову, он "решительно ответил, что сия поэма писана не им, что он в первый раз видел ее в лицее в 1815 или 1816 году и переписал ее".

Ему не очень поверили. Дело постепенно набирало обороты.

ПЕРЕГОВОРЫ

Тем временем осада Варны шла своим чередом. Капудан-паша решил, как принято у турок, завести ложные переговоры, чтобы дать своим войскам передышку. На улицах валялось уже двенадцать тысяч трупов, их никто не убирал, живые экономили силы.

Явились парламентеры. Николай I впервые видел турецких представителей так близко. Его позабавили горлатные шапки, как у старинных бояр на картинках. Куньи, крытые разноцветной парчой с золотой вывороткой шубы — это в июле-то! К чалмам он уже привык, но паши в торжественных случаях надевали нечто, похожее на белые пирамидки со срезанными вершинами. Точно несли на голове творожную горку пасхи.

При этом турки никак не могли примериться к регулярному лагерю. Ткнулись сначала в ретрашемент — не туда. С прежней торжественностью пошли всей ватагой вдоль длинной стены из дерна, окружавшей Главную квартиру. Не обрели входа и стали, вздыхая, но сохраняя серьезные непроницаемые лица, спускаться в земляной ров — видимо, считали, что гяуры придумали для них новое унижение.

Не выдержав, государь послал своего генерал-адъютанта навстречу. Минут через десять шубы и шапки добрались до центра лагеря и стали озираться, ища самый яркий цветной шатер. Им и в голову не приходило, что белый царь примет их в походной палатке, разве что побольше размером.

Его величество соблаговолил выйти. Надо же было обозначить свое присутствие. Турки, против ожидания, не попадали ниц. Такое им позволялось только в отношении своего монарха. С остальными предписывалось вести себя дерзко. То есть стоять столбом. Кроме того, на Востоке считается неприличным смотреть в глаза — это вызов. Николаю Павловичу сие не полюбилось, и он, ни слова не сказав, удалился в палатку.

Там император некоторое время метался от матерчатой стены к стене, мучаясь гамлетовскими вопросами. Может, выйти? Но состоявшие при государе генералы удержали: на Востоке любезность и вежливость принимаются за слабость. Сами переговоры — обманка.

Чтобы не лишать его величества удовольствия лично удостовериться в коварных планах противника, Воронцов вышел на улицу и задал через парламентеров традиционный вопрос: согласен ли достопочтенный Изет-Михмет-паша покинуть крепость на условиях почетной сдачи, то есть с оружием?

Турки запросили несколько дней для размышления, что и требовалось доказать. В ответ на их наглость государь приказал подводить порох под стены.

Когда три пролома в укреплениях Варны были сделаны, сто пятьдесят человек Гвардейского экипажа и триста пятьдесят егерей пошли в город. Прорвались ночью, почти без боя. Учинили на улицах переполох. Турки переоценили отряд, думали, что начался настоящий штурм. Но потом опомнились, стали стрелять с крыш. По команде, поданной от Воронцова из-за стен, русские отступили.

Участники вылазки принесли радостные, злые вести — почти все дома разрушены, улицы завалены мертвечиной, запах такой, что с непривычки с ног валит. Колодцы забиты нечистотами. Оставалось подставить руки и ждать падения яблока.