Лебединая песня. Любовь покоится в крови - Эдмунд Криспин

Они смотрели молча друг на друга, когда дверь раскрылась, и в комнату вошла Джудит.

— Профессор Фен, — начала она, — извините. Я видела, что вы пошли сюда и решила…

И тут она увидела на полу мертвое тело своего мужа. Ее щеки, еще румяные от бега вверх по лестнице, начали быстро бледнеть. Девушка застыла, не в силах сдвинуться с места. Спустя секунду она негромко всхлипнула и зажала ладонью рот.

Адам услышал, как мальчик в коридоре выкликает его фамилию. Пора было выходить на сцену.

Репетиция закончилась, и Фен пошел провожать Адама, Элизабет и Джоан в их отель «Булава и скипетр». Они долго шли, не проронив ни слова, затем Джоан нарушила молчание:

— Я советовала Джудит пока не заводить детей, но, может быть, они все же решились. Ребенок был бы для нее теперь утешением.

— Не это сейчас главное, — резко произнес Фен. Резче, чем намеревался. — Стейплтона кто-то отравил.

— Но Джудит тут ни при чем.

— Вы правы, ни при чем. Но до этого кто-то повесил Шортхауса, а потом другой человек или тот же самый злодей покушался на Элизабет, а мы до сих пор не можем во всем этом разобраться.

— Но у вас есть какие-то зацепки, профессор? — мягко спросила Элизабет.

— В том-то и дело, что никаких. Я понятия не имею… — Он поднял голову. — Элизабет, вы, пожалуй, вычеркните меня из списка ваших выдающихся детективов.

Дальше они шли молча.

Прощаясь у входа в отель, Фен извинился перед Джоан за излишнюю резкость.

Она отмахнулась:

— Я не заметила. К тому же мы все сейчас взвинчены. Завтра премьера. Вы придете?

— Конечно. И удачи вам, если до спектакля не увидимся.

— Зайдите потом за кулисы.

— Обязательно. И снова примите извинения.

— Вся порядке. — Джоан улыбнулась. — На прощание я рискну процитировать вам, профессору английской литературы, строчку из Шекспира: «Отягощать не будем нашу память несчастиями, которые прошли»[25].

Она еще раз улыбнулась и вошла в отель вслед за Адамом и Элизабет.

Со дня смерти Шортхауса прошла неделя. До развязки всей этой истории оставалось чуть меньше двадцати четырех часов.

В понедельник утром еще репетировали вторую сцену третьего акта, а вечером в шесть тридцать должна была состояться премьера. Найти замену Джудит и Стейплтону было несложно. Резерстон произнес последнюю напутственную речь, в которой призвал хор думать о спектакле и стараться быть похожими на нюрнбергцев шестнадцатого века.

Причину смерти Стейплтона пока окончательно не установили. Результаты атопсии должны быть получены во вторник утром.

Адам и Элизабет весь день провели в отеле. Последние события пагубным образом повлияли на их отношения. Прежняя счастливая беззаботность вдруг исчезла. Они замкнулись, стали друг с другом холодны, но выяснять ничего не пытались. Почему-то ни с того ни с сего начали видеть друг у друга недостатки, которых прежде не замечали. Вспомнились обиды, большей частью воображаемые. Элизабет начало казаться, что Адам слишком властен, почти тиран, и она уже начала чуть ли не жалеть о своей прежней независимости. Адам неожиданно увидел, какая у него жена обидчивая, вспыльчивая, а порой несдержанная. Конечно, романтический период брака рано или поздно должен был смениться так называемой утратой иллюзий, но это наступило слишком рано, и не могло не тревожить их обоих.

Возможно, толчком к этому послужила насильственная смерть, свидетелями которой они были, и предшествующее ей нервное напряжение. Достаточно вспомнить последние репетиции перед смертью Эдвина Шортхауса. Элизабет раздражала необходимость быть все время под наблюдением. Она относилась к людям, которым периодически требовалось побыть хотя бы немного в одиночестве.

Супруги пока не могли, да и не желали разбираться, что с ними происходит. Упреки друг другу высказывали не прямо, а намеками. Ситуацию усугубляло то, что каждый был преисполнен жалостью к себе и винил другого. Слава богу, размолвка у них не дошла пока до критической точки, и все еще могло встать на свое место, но, к сожалению, ни один из них не желал сделать первый шаг.

Когда Адам днем заснул, ему приснилось, что он едет за рулем автомобиля по сельской дороге. Вот впереди показалось большое средневековое строение из серого камня. Он прежде его не видел, но знает, что это аббатство Отлдейкр. Адам останавливает машину и входит. Помещение, где он находится, похоже на какой-то музей. Потрепанные стяги, странные экспонаты. Он проходит дальше, открывает дверь во двор, и тут же начинает дрожать земля, появляется строй рыцарей с оружием на изготовку. Адам в панике бежит, каким-то образом зная, что под доспехами ничего нет, ни людей, ни даже роботов, а рыцари движутся под воздействием какой-то неведомой энергии. Он мчится, минуя один зал, затем другой, третий, конца которым не видно. А сзади слышен громкий топот, становящийся все ближе и ближе. Наконец он выбегает в очень длинную галерею, в конце которой смутно вырисовывается неподвижно стоящая фигура, возможно статуя. Однако, приблизившись, он видит, что это Элизабет, в каком-то странном балахоне, волосы повязаны пестрой лентой. Она смотрит на него с мольбой о помощи. Адам изо всех сил устремляется к ней, и они сливаются в крепком объятии…

Он проснулся, не сразу осознав, что это гостиничный номер и за окнами старый добрый Оксфорд. Во рту сухо, в желудке ощущался дискомфорт.

Элизабет за столом писала письма. Он поднялся, подошел к ней.

— Мне сейчас приснился ужасный сон, как будто я…

— Извини, дорогой, — прервала она его, — пожалуйста, не надо рассказывать. Нет скучнее занятия, чем слушать чужие сны.

— Но, Элизабет, скажи, что с нами происходит?

— Не знаю, что ответить, мой дорогой, — сухо произнесла она. — За собой я не вижу никакой вины. И позволь мне, пожалуйста, закончить письмо.

— Нет, не позволю. Нам надо серьезно поговорить.

— Перестань устраивать сцену из третьеразрядного английского фильма.

— Но, пожалуйста, выслушай меня. У меня только один вопрос. Как я должен поступить, чтобы все стало по-прежнему?

— Не понимаю. Что значит по-прежнему? Не думал ли ты, Адам, что мы всю жизнь будем сюсюкать друг с другом?

— Ты называешь добрые доверительные отношения сюсюканьем?

— Добрые, доверительные — какие громкие слова.

Адам едва сдерживался.

— Извини, я понимаю, тебя многое во мне раздражает. Но неужели ничего нельзя исправить?

Элизабет пожала плечами:

— Мой дорогой, во-первых, ничего страшного пока не случилось, а во-вторых, если ты не осознаешь свои недостатки, то мне нет смысла их перечислять. Нельзя слепого заставить их увидеть.