Жребий праведных грешниц. Стать огнем - Наталья Нестерова

Весной каждому приезжающему в Масловку или проезжающему мимо безо всякой агитации было ясно, что дела тут идут отлично. Потому что шло большое строительство — заложили десяток домов, большой амбар, коровник и свинарник. В то время как во многих селах уже давно не слышали визга пил и стука топоров. В коммуну потянулись желающие. А в Омск потянулись жалобщики и полетели кляузы: Степан Медведев нас не берет, цензу требует.

Степан был готов к этому разговору и на заседании бюро окружкома партии, куда его вызвали пропесочивать, заявил: «Наветы! Берем всех, кто желает честно трудиться, кто согласен жить в землянках, потому что жилья не хватает — масловские деревенские избы, сдаваемые на постой коммунарам, переполнены. Я считаю важнейшей задачей возведение домов, потому что если люди осядут на этой земле, она им станет родной и вырвать их будет невозможно. Как известно, у нас в крае на двадцать ежегодно создаваемых коммун и товариществ приходится десять распадающихся. Мой и всей нашей ячейки партийный долг — избежать подобной чехарды. В связи со сказанным просил бы снизить нам план лесозаготовок на тридцать процентов».

Степан уже научился политике, без которой не бывает хорошего организатора, помнящего, что над ним стоят еще двадцать начальников. Не мели лишнего языком, не спрашивают — промолчи, спрашивают — сумей ответить так, чтобы разговор перекинулся на твои проблемы и начальники были втянуты в их разрешение, почувствовали, как их волей «решаются вопросы на местах».

Он не делал секрета, но и не распространялся о том, что в «Светлом пути» есть три вида тружеников: члены коммуны, коммунары с совещательным голосом и нанятые работники. На общем собрании — высшем органе власти в коммуне — высказывались все, но голосовать, принимать решения имели право только члены и только они входили в совет коммуны. Эта задевающая честолюбие иерархия оказалась мощным стимулом для мужиков, про каждого из которых теперь говорили: «он член», или «он совещательный», или «работник». Работники стремились выбиться в «совещательные», а те в свою очередь — выплатить ценз и стать «членами». Хотя зарплаты, выдаваемые на трудодень натуральным продуктом, были у всех одинаковыми.

Андрею Константиновичу это казалось абсурдом.

— Как можно уравнивать труд кузнеца и пастуха? — спрашивал он Степана. — Один вспахал за день пять десятин, а другой — десять, один пол-луга накосил, а другой в неудобьях с гулькин нос. А труд по распилке бревен на доски? Рабские галеры по сравнению с ним — санаторий.

На высокие козлы клали бревно, один пильщик стоял внизу, второй наверху, вниз-вверх водили большую пилу, двигаясь вдоль бревна. Степан несколько раз работал пильщиком. Придя домой вечером, сидел тупо перед миской еды — не было сил поднять ложку, зачерпнуть, донести до рта. И все-таки он был не согласен с Андреем Константиновичем.

— На то она и коммуна, — говорил Степан. — От слова «коммунизм». По словам Карла Маркса: от каждого по способностям, каждому по потребностям.

— Еще до Маркса, знаете ли, в Новом Завете написано: «И каждому давалось, в чем кто имел нужду». Ленин в двадцать первом году заявил, что России потребуется пятнадцать лет для перехода от капитализма к коммунизму. Полагаете, что через десяток лет наступит эра всеобщего благоденствия?

Это был редкий случай, когда Андрей Константинович позволил себе высказывания на политические темы.

— По срокам, может, и рановато. Однако Маркс и Ленин утверждали, что коммунизм победит капитализм, потому что коммунизм способен обеспечить более высокую производительность труда. Разве наша коммуна тому не доказательство?

Степан с удовольствием поспорил бы еще, но Андрей Константинович уже пожалел, что вырвалось у него крамольное высказывание.

Сказал как отрезал:

— Вы как председатель вольны не прислушиваться к моим советам.

— Дык в чем совет-то?

— Необходимо ввести нормы. За их перевыполнение поощрять, за невыполнение штрафовать.

— Штрафовать, конечно, нужно. Но не за то, что у одного сил и выносливости меньше, чем у другого. А за прямое вредительство. Ванька Осипов, варнак криворукий, две бороны сломал. Мишку Ладыжкина оставили стога охранять, он заснул, пять копенок украли. Надо доску установить, — размечтался Степан, — такую, как в школе. И каждый день отмечать, кто сколько напахал или накосил, для плотников — сколько венцов подняли…

— Вы, Степан Еремеевич, моральные стимулы ставите выше материальных, экономических.

— Еще в Новом Завете али в Старом записано, что не хлебом единым жив человек, — вернул Степан шпильку.

Когда на общем собрании по случаю годовщины Октябрьской революции впервые вручали премии за отличную работу (бабам — отрезы мануфактуры, мужикам — сапоги яловые), присутствующие онемели. В тесном помещении школы, куда набилось много народу, повисло гнетущее молчание. Степан, державший «премии» в секрете, даже струхнул: он вызывает одного за другим отличников сельскохозяйственного производства, вручает подарки, пожимает руки, а в зале народ точно заколдовали…

— Чего замолкли? — прокашлялся Степан. — Поздравим наших чемпионов!

И первым захлопал. Через секунду народ повскакивал, бешено заколотил в ладоши. С Ольгой Панкратовой случился натуральный припадок: прижимая к груди отрез бязи, рыдала так, что хоть водой отливай. Ольга была из работниц, то есть ее муж не «член» и не «с совещательным голосом». Лучшая доярка, Ольга за день выдаивала двадцать коров. И прежде никто никогда ей за это слова доброго не сказал.

Коммуна в первые годы состояла в основном из молодежи, в том числе и неженатой. Ровесников Степана было пять мужиков, они, на десять-пятнадцать лет старше остальных, считались пожилыми. Сорокалетние Фроловы — вовсе стариками. Там, где молодежь, не только свадьбы, рождение детей, гулянки-хороводы, зимние забавы, но еще и соревнование молодух, противостояние, меряние силой молодых парней и мужиков, вспыхивающая любовь, измены и следующие за ними мордобои. Жили-то тесно, работали совместно, а родители, пред чьими очами не забалуешь, были далеко.

Степану подчас казалось, что проще пять часов за отчетами просидеть, пильщиком неделю оттрудиться, чем сызнова примирять баб по вопросу, кто из них хорошо продаивает коров, до последних, самых жирных струек, а кто вымя непродоенным оставляет. Или с Акулиной Павловой разбираться.

Акулина была трудницей, каких поискать. Пахала, боронила — иных мужиков за пояс могла заткнуть, что на жатве, что на сенокосе. И зарод закладывает, и на зароде стоит, только успевают ей сено подкидывать. Одному ребенку хлебную соску даст, другого сиськой покормит — и пошла косить, не угонишься. Такой же сильной в труде была Марфа, невестка Степана. Но Марфа — смиренная и тихая, а у Акулины в одном месте нетерпеж водоворотный. То одного, то другого мужика совратит. Муж Акулину за косы таскал, бабы не раз ухватами и коромыслами прикладывали, а с Акулины как с гуся вода.

Даже Парасю эта гулящая баба довела до крика на мужа: