Жребий праведных грешниц. Стать огнем - Наталья Нестерова

— Простите? — выдохнула дым Елена Григорьевна. Она курила папиросу, вставленную в длинный янтарный мундштук. Сидела в кресле, нога на ногу, откинувшись на спинку, локоть руки с мундштуком стоял подлокотнике.

— За один раз не отмыть все, — пояснила Марфа.

— Вас никто не торопит, — подал голос Александр Павлович. — Елена, ты не могла бы показать Марфе, где у нас ведра, тряпки?

— Не могла бы, — опять затянулась и выпустила дым Елена Григорьевна. — Увы, понятия не имею. А кухарку ты нанял, Алекс?

Муж ей не ответил, обратился в Марфе:

— Разберитесь здесь сами. Если в чулане не найдете орудий труда, возьмите деньги у Елены Григорьевны и купите все необходимое. Мне на завод пора, — попрощался он.

Александр Павлович по фигуре был полной противоположностью жене. Кряжистый, широкоплечий, тулово — коробка, ноги короткие, но сильные, руки точно клещи, лицо грубой лепки. Он походил на купца или ямщика, никак не на столичного инженера.

Елена Григорьевна очаровала Марфу, да и многих очаровывала, это было ее главным занятием. И только муж относился к ней с плохо скрываемым раздражением — наверное, период очарования остался в прошлом.

Через неделю Марфа отмыла квартиру, через две недели стала готовить Камышиным еду, потому что найти кухарку так и не удалось. Через месяц Камышины уже не могли себе представить жизни без Марфы.

Летом ей не составляло труда мотаться от заводоуправления до дома инженера. Митя был в деревне, Петр обитал в шалаше при огороде. Отказавшись от вступления в коммуну, Марфа попросила Степана оформить им участок под огород. Созревший урожай приходилось охранять, чем Петр и занимался. Он увлекся огородничеством и на следующий год, как только кочегарка закрылась, переселился в шалаш. Недалеко от их участка протекала речка Омь, и Петр мог предаваться любимому делу — рыбалке.

Осенью, когда зарядили дожди, работы в заводоуправлении прибавилось, вернулся из деревни сын, Марфе стало трудно бегать туда-сюда. Деревянные тротуары во многих местах прогнили, она однажды поскользнулась и вывихнула ногу, два месяца хромала. Александр Павлович предложил ей уволиться с завода, повысил зарплату прислуги-кухарки и выхлопотал Медведевым квартирку в подвале его же дома. Формально жилье получил Петр. Два помещения — кухня и комната, узкие окна опять-таки под потолком, солнца никогда не бывает, видно только ноги прохожих. Но все-таки это было значительное улучшение жилищных условий, и на новом месте отсутствовала досаждавшая жирная угольная пыль.

Александр Павлович с утра до вечера находился на заводе. Но в тот день, когда Митя познакомился с Настей, был выходной. Марфа заранее спросила разрешения привести сына — у них в подвале мышей и крыс травят, а на улицу она пока отпускать ребенка побаивается, только отошел от увечий.

Настя Камышина на улицу никогда не ходила, с местной ребятней не водилась.

Эта сцена надолго врезалась в их память. У детей все было как у взрослых, только парень и девушка, му́жчина и женщина маскируют свои чувства, а дети представили их в оголенном виде.

Митяй увидел Настеньку и застыл. Рот чуть приоткрыт, глаза навыкате. Моргнет, точно хочет видение чу́дное убрать, и снова таращится. Настенька, во всем подражавшая маме, вдруг шею вытянула, головой из стороны в сторону поводила, глаза закатила, как бы в презрении, и спросила капризно:

— Он немой?

— Нет-ка, говорливый, — прихлопнула рот ладошкой Марфа, смеясь.

Елена Григорьевна подавилась дымом и закашлялась. Александр Павлович беззвучно трясся. Взрослые пытались не расхохотаться в голос.

Митяй был трогательно беспомощен перед открывшейся ему красотой, а Настенька, превратившись в кокетливую барышню, которой досаждают кавалеры, вертела носом, защипнула пальчиками край платьица, показала свою ножку в миниатюрной туфельке, покрутила ею, как бы скучая, в воздухе.

— Можно потрогать? — протянул Митя руку к девочке.

Она издала насмешливый звук:

— Пф-ф!

— Сынок, да ты что? — покачала головой Марфа.

— Трогай, трогай! — позволил Александр Павлович.

Митяй приблизился к Насте, ладошкой коснулся ее волос — таких же пышных, мелким бесом пружинчатых, как у матери. Но Елена Григорьевна свои подкрашивала отваром луковой шелухи, и они были рыжеватыми, а кудряшки Насти цветом напоминали отбеленный лен.

— Мягонькие, — с затаенным восторгом проговорил мальчонка.

Настя снова пфыкнула и ударила его руке — не трогай.

— Как это мило и трогательно, — выпустила струю дыма Елена Григорьевна. — Пережить бурю страстей в семь лет. Или первую бурю, за которой последуют…

— Елена! — перебил жену и скривился Александр Павлович. — Не надо этого пошлого декадентского пафоса! Дети — это только дети. Митяй, Настена, марш в детскую!

— Митяю пять исполнилось, — почему-то сочла необходимым уточнить Марфа.

— Как скажешь, дорогой, — закатила глаза Елена Григорьевна, и стали понятны ужимки Насти, карикатурные по сравнению с материнскими.

Александр Павлович, когда дочь проходила мимо него, захватил ее легонько за ушко, склонился и проговорил тихо, но всем слышно:

— Больше естественности! Жеманство и кривляние быстро наскучивают. — К Митяю он обратился во весь голос: — Мужик! Не теряй головы, потом долго отыскивать придется. Когда найдешь и на место башку установишь, совсем другая картина мира откроется.

— Алекс, я тебя прошу! — процедила без придыханий Елена Григорьевна.

— Дядя, я сам знаю! — высвободил захваченное плечо Митяй.

— Вот видишь! — другим тоном, снова воркуя, произнесла Елена Григорьевна. — Он сам знает. Ах, какие они милые! Оба блондины кудрявые, и глаза… ты обратил внимание, дорогой, что они голубоглазы? Но у Насти цвет нежного летнего утреннего неба, как у меня, а у Митяя — глубокий, в синеву, оттенок неба зимнего…

— Я обратил внимание на то, что ты стала прикладываться к бутылке еще до завтрака!

Камышины часто ссорились. Правильнее сказать, они постоянно ссорились. Марфа поначалу этого не понимала. Для нее ссора — это крики, ругань, битье посуды. Камышины в голос не орали друг на друга и тарелок на пол не бросали. Они разговаривали странно: в каждой фразе, в построении предложения (значения многих слов Марфа не знала), в интонациях было что-то ненормальное. Марфа определила через некоторое время — замаскированные упреки. Обращаясь друг к другу по мелким бытовым поводам — привезти купленную мебель, забрать билеты в театр, отправиться на торжественное заседание по случаю годовщины революции, найти учительницу музыки для дочери, — Камышины умудрялись в каждую фразу вложить упрек. Елена Григорьевна упрекала с миной оскорбленного достоинства и с интонациями обиженной девочки. Александр Павлович — с усталым обреченным раздражением.