Любовь - Анджела Картер

Арену парка же заливал лунный свет, и там все было ярко, как днем, только без красок. Посеребренные деревья отбрасывали на траву едва видимые тени, и каждая травинка, каждая ромашка, каждый бутон и цветок сияли отчетливо и ясно. Вся южная сторона заросла гораздо более пышным лесом, чем северная, и девушка со своим мужчиной сошли с дорожки и пошли сквозь сырой подлесок меж выбеленных стволов, пересекая полосы света, пока не заметили перед собой безмятежные белые колонны миниатюрного храма. Все было спокойно, все ярко. Бледный свет, как по волшебству, преобразил безвкусное платьице Джоанны в короткую тунику из смутных леопардовых клякс, а в волосах у нее запуталось несколько веточек и листиков. Выглядела она очень юной, но и очень искушенной. В нынешнем настроении Ли могла бы привлечь любая девушка, но об этой, что шла сейчас по пестрому лесу, любой бы подумал: она сулит всевозможные соблазны. Она могла оказаться иллюзией, игрой лунного света и благоуханного воздуха летней ночи, да и впрямь, если смотреть на нее как на изукрашенную цветами искусительницу, она была искусственным созданием его привычно романтического воображения. Ли очень хорошо знал, что она — просто непутевая школьница, но бывают ситуации, когда для своей же пользы необходимо верить внешнему впечатлению; вдобавок его утешало знание о том, что под лунным флером скрывается крепкое тело; чем бы она ни была в реальности, но так или иначе она была вполне реальна.

Аннабель уже засыпала, погружалась в глубокий сон, бывший прелюдией комы, бывшей прелюдией пустоты, и ощущала, как тает ее внешний облик и очертания перестают определять ее. Ли же был совершенно свободен возлежать с любвеобильной девчонкой в траве у храма далеко на готическом севере, а когда стало так поздно, что ее отец уже наверняка храпел у себя в постели, она повела его домой. Они спустились в город, выйдя через аморальные ворота, что не разрешали и не воспрещали доступ, будто отвергали саму нравственную проблему под предлогом того, что она неверно сформулирована. У двери своей спальни Джоанна прислушалась к папашиному храпу, а Ли тем временем разделся. Все стены у нее были покрыты фотографиями популярных певцов, над кроватью висела пара лент с конкурсов красоты; мебель из апельсиновых ящиков украшали рюшечки розовато-лилового тюля, однако грязное белье, которое она поспешно пнула под кровать, доказывало, что в глубине души она все-таки шлюха.

Но шлюха чувствительная, и теперь, когда он никуда не денется с крючка, на нее напала запоздалая сдержанность. Она робко приблизилась к постели, двигаясь нечетко, точно голая девушка под водой, распустив по плечам колючую дымку волос; ей всегда нравилось протаскивать своих мальчишек домой под носом у отца, и теперь к этому удовольствию примешивался соблазн запретного плода — ее учитель! женатый человек! — однако ни с того ни с сего она оробела перед ним, поскольку снова и снова исписывала его именем задние корочки своих тетрадей из чистого наслаждения вырисовывать букву за буквой его имя, а на обложке тетради по основам гражданственности даже попробовала изобразить «Джоанна Коллинз», но быстро стерла. И теперь ей хватало соображения понимать: ни единым жестом, ни единым словом не должна она выдать того, что так юно и глупо в него втюрилась. Поэтому она прикрыла лицо ладонями и улыбнулась между пальцев едва ли не стеснительно.

И хотя Ли было нужно всего лишь чуточку утешения, он почувствовал, как тает его сердце, а от такого переживания он отвык уже давно. Он протянул к ней руки.

Она обвела пальцем татуировку у него на груди, но ничего не спросила; втроем в постели было бы для нее чересчур, и она выключила свет, чтобы не видеть, как он выставляет свое сердце напоказ и что там за имя на этом сердце. В осязаемой тьме все оказалось очень просто и удовлетворительно; они остались довольны друг другом, несмотря даже на то, что в беспомощности сна он цеплялся за нее, как утопающий, а она не догадывалась, насколько отчаянно он нуждался в любви. От этого ей стало не по себе.

Она разбудила его рано; он должен уйти от нее, пока не проснулся отец, а ей предстоит еще домашнее задание доделывать. «Боже милостивый, — подумал Ли, — я трахнул одну из моих учениц». Он прощупал совесть на предмет первых угрызений, как пробуют языком зуб, который подозревают в зарождении боли, но, сколько бы ни старался, никаких сожалений не почувствовал. Это его озадачило; он так привык к громоздкой механике греха и вины, что совершенно забыл: понятия эти и не проникали в его сознание до того, как он встретил Аннабель. С Джоанной они договорились встретиться вечером.

— А как же твоя трехнутая жена? — спросила она с легкой сдержанностью.

— Я б на твоем месте, киса, не забивал себе этим голову, — беззаботно ответил Ли. — В конце концов, это же она меня выставила, разве нет?

Он оставил Аннабель в таком очевидном здравом рассудке. Он не бросал ее, поскольку это она его отвергла. А раз следует поступать правильно, потому что это правильно, то чего ради ей пришлось бы симулировать жизнеподобие, которое ее не удовлетворяет? Теперь же трансформация достигла завершающей, невозможной стадии; теперь Аннабель вытянулась на постели, раскрашенная кукла с посиневшими конечностями, и за нее уже никто не отвечал. Ли вернулся домой только взять немного денег и кое-какую одежду. Он нашел ее в спальне. В ногах у пестрого трупа скорчился Базз.

— Я думаю, тебе стоит поставить ногу ей на шею, — произнес он. — Тогда я тебя сфотографирую со скрещенными на груди руками, понимаешь, а нога твоя будет попирать ее горло. Типа в позе победителя.

Над ее глазами уже роились мухи. Базз содрал с окон доски, но запахом газа пропиталось все, и спасать Аннабель, очевидно, было уже слишком поздно. Ли замахнулся на брата, тот грохнулся с кровати на пол. Они затеяли нудную перебранку о том, кто больше виноват, ибо исправить можно все, кроме смерти.

«Любовь» была написана в 1969 году, и все выведенные в ней персонажи — не совсем дети Маркса и «кока-колы», скорее — дети «Нескафе» и Государства Всеобщего Благоденствия, — чистые, идеальные продукты тех дней социальной мобильности и сексуальной вольности. Первоначально я хотела что-то написать об этой повести и о том, как я отношусь к ней сейчас, почти двадцать лет спустя, как отношусь к тому, что теперь кажется чуть ли не зловещим разгулом мужского перевоплощения, к ее ледяной трактовке безумной девушки и острому аромату несчастья. А также к витиеватому формализму ее стиля, имеющему прямое отношение к тому произведению, из которого я почерпнула замысел «Любви», — роману чувств писателя начала XIX века Бенджамена Констана «Адольф»; меня охватило желание написать некую современную, простонародную версию «Адольфа», хотя сомневаюсь, что кто-нибудь смог заметить сходство после того, как я все это размочила в эссенции английской провинциальной жизни, тройной перегонки.

Затем я подумала, что лучшим способом поговорить о повести, наверное, будет ее как-то дописать. Я сильно изменилась с 1969 года, мир — тоже; я стала милостивее, мир — безотраднее, и персонажи «Любви» уже нервно подступают к среднему возрасту, который, как они когда-то считали, никогда не наступит: они были уверены, что мир рухнет раньше.