Легкие миры - Татьяна Толстая

– Ванесса, damn it!

– Следите за языком, сэр!

Она, конечно, в семье была царица, а он на побегушках. Еще несколько страшных подземных толчков. Потом тишина. Я на цыпочках прошла в кабинет и сделала вид, что смотрю в компьютер. Бенджамен заглянул в комнату и небрежно спросил:

– Э-э-э. А другого выхода из подвала нет? Только один?

– Только один.

– Ну ладно, я просто спросил.

Он снова скрылся, а я включила игру «Сим Сити», я любила прокладывать там подземные водопроводы и смотреть, как оживают мертвые трубы, колено за коленом, и по ним начинает струиться голубая музыкальная вода. Тем более что коды к игре у меня были краденые, и денег на орошение своих виртуальных городов я не жалела. А эти двое там, видимо, надолго. Бенджамен забежал ко мне еще раз.

– А случайно отвертки нет?

– В гараже посмотрите. Это вон в ту дверь. Там и веревки, и всё.

– Понял. А молоток?

– Тоже там.

Через полчаса – я уже подводила электричество к тюрьме, университету и госпиталю – они появились вдвоем. Я сделала бесстрастное покерное лицо, Бенджамен тоже сделал лицо. Ванесса была немного растрепана.

– В общем, дом прекрасный. Мы будем думать. Чудный, чудный сад.

– Конечно, звоните.

– Так приятно познакомиться.

– Да, мне тоже.

Он пропихнул ее во входную зеленую дверь, и я видела в окно, как они шли по кирпичной дорожке: она царственно шествовала, а он семенил, забегая то с одного, то с другого боку. Им еще предстояло сесть в машину.

Ну а потом пришел Нильсен. Ему было двадцать два. Такой белый-белый, с бледными волосами, с ручками двенадцатилетнего, чахленький, с мелко-брезгливым выражением на впалом личике мучного червя.

– Тут пыль, – сказал Нильсен капризно.

– Пыль?! – изумилась я. Дом был начищен и сиял – не для себя же старалась.

– Мне нужно, чтобы тут было стерильно, – пожаловался Нильсен. – У меня аллергия на малейшую пыль. Когда дом будет стерилен – весь-весь, – я его возьму. Мне нужно, чтобы вот этот камин был чист, как в первый день.

Проклятье! Камин, а?! Еще расходы! Камин по определению не может быть стерильным, если его топят. Тридцатилетняя копоть на каменной его стене, следы золы, да и вообще – в нем же не полостную операцию проводить. И что может быть чище огня, Нильсен?

Стерильность в Нью-Джерси обеспечивали только двое, белорусы по фамилии Жук и Курочка, живущие тут без разрешения на работу и поэтому нанимавшиеся ко всем русским американцам на любую тяготу: от починки крыши до уборки дома. Драли они с нас безбожно, но зато и не чурались вообще никакой грязи. Терминаторы были супругами, причем жена была как раз Жук, а муж, против всякого ожидания, Курочка, и это была, кажется, не единственная их перверсия. Понимая свою незаменимость, они ловко, жестоко и слаженно работали по одной и той же схеме: назначали примерную, вполне приемлемую цену, предупреждали, что возможны будут уточнения, и незадолго до конца работы, в тот момент, когда все было разворочено и сдвинуто, уточняли цену до чудовищной цифры – разводили лохов. Курочка с виду был брутален, а у Жук была эльфийская внешность, а в анамнезе – работа в баре. Поэтому, например, все стаканы, бокалы и рюмки на полках она ставила не в ширину шкафчика, а поперек, в глубину от зрителя.

Жук и Курочка сделали свою работу, обработали все вертикальные и горизонтальные поверхности своими сильнодействующими кислотами и щелочами, уничтожили все живое, стерилизовали камин, и Нильсен, поломавшись, снял мой дом на целый год и внес возвращаемый залог, полторы тысячи долларов. По закону я обязана была положить этот залог в банк и не прикасаться к нему до окончания контракта. Но денег у меня не было вообще никаких. А мне надо было и самой снять жилье, пусть собачью конурку, но ведь тоже с залогом. И я эти деньги заныкала. Так сказать, загребла рукавом и поправила прическу. Какая разница? Год пройдет – верну.

Да, да, да, я плутовала с весами и отвесом, и с банковскими счетами, и с компьютерными кодами, и нарушала ограничение скорости на дорогах, и превышала допустимое промилле, и ограбила военную прокуратуру, и лжесвидетельствовала в суде, и прелюбодействовала в сердце своем, причем неоднократно. Более того, я намерена делать это и впредь. Но, Господи, каких неприятных гонцов Ты посылаешь, чтобы напомнить нам о грехах наших и об обещаниях, когда-то данных Тебе и забытых. Не устаю удивляться путям Твоим, Господи! Впрочем, не как я хочу, но как Ты. Извини и забудь.

Что-то с Нильсеном было не то. Наверно, я сделала ошибку.

Ведь это же был все-таки мой дом: живое, любимое, доверившееся мне строение, там солнце плясало на золотом паркете, там стоял стеклянный, как бы несуществующий стол, за которым я любила сидеть, а когда я уезжала, за него садились тени умерших и уехавших, потому что они тоже словно бы не существовали, только слегка преломляли проходивший сквозь них свет, как призмы; да и куда же еще им было сесть, чтобы пить вино и говорить? И вот теперь там ходил и все трогал своими стерильными детскими ручками Нильсен.

Нильсен, наверно, снился мне. Он принимал облик червивости, тлена, трухи, белых грибных пленок, пустул, лишаев. Бессмысленный путь налево по тусклой дороге, по неверной осыпи – это был он. Дома с дверями нараспашку, чужие лица в сумерках, сырая обувь – это был он. Плохое море, потерянные ключи, объедки, опоздание на поезд, угроза с неба – все это он, он на самом деле. Ведь этот дом был моей земной скорлупой, одной из моих оболочек. А он вселился в нее, пробрался под кожу. Он напустил порчу.

И я сама предала мое сокровище, и никто, кроме меня, тут не виноват.

* * *

Год был плохой. Я жила рядом с колледжем, иссушавшим мою душу, выпивавшим из меня все живое; красота вокруг была необыкновенная: высокие ели, белые снега; здравствуй, смерть-красавица. Я уже привыкла просыпаться в пять утра, но идти в это время было некуда и смотреть не на что, кроме как на потолок. Ничего, говорила я себе, год пройдет скоро; Нильсен съедет; тогда я продам дом и уеду. Все равно это не то место. Опять не то место. Пора бы уже знать, что в то место не попадешь; может, оно в прошедшем времени, на зеленых холмах, может, затонуло, а может, еще не возникло.

Может быть, Господь хочет дать знать, что на этом свете мы никуда не доедем, ничем не завладеем и никого не удержим. Может быть, только в пять утра, да и то не каждый день, нам открывается истина: все, все, чего мы так желали, – миражи и муляжи. Может быть… но тут кончается ночь, проступают очертания чужой мебели, и можно вставать и варить себе кофе восточной крепости, а не эту муть, а потом отправляться в колледж и ставить им несправедливые отметки: ведь мне уже все равно уезжать. Я уже все решила.

Пошла поставила пятерку чернокожей девочке за рассказ, не стоивший тройки; девочка сама это знала и, увидев пятерку, испугалась, ожидая подвоха. А никакого подвоха, просто рассказ – про то, как они незаконно, за взятку, на лодке перебрались в Америку с каких-то там неамериканских островов. Перевозчики – проводники – брали и деньгами, и натурой: изнасиловали всех женщин и девочек на лодке. Воды не хватало; за воду тоже платили сексом. Какой-то младенец умер; выбросили в океан. Все эти подробности казались ей естественными: а разве в жизни бывает иначе? Плыла с матерью, бабушкой и бойфрендом; всех постигла та же участь, но все счастливы, потому что доплыли из мира тяжелого в легкие миры. Не все ведь доплывают.