Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант

Коллеги со всех сторон слушали со смешанным недоумением и смятением. Поначалу они смолкли от такого шока, но чем дальше говорил Дизраэли, тем больше стало раздаваться неодобрительных возгласов, которые уязвили и разгорячили его, и он повысил голос, перекрикивая шум: «Чем больше в вас веры, тем сильнее должно быть в вас желание совершить этот великий акт национальной справедливости. Если вы не забыли, чем обязаны этому народу, если вы благодарны ему за книги, которые в течение тысячелетий наставляли и утешали сынов человеческих, то вы как христиане должны были ухватиться за первую же возможность удовлетворить требования тех, кто исповедует эту религию».

Его перебивали все громче, но он продолжал: «Но вы находитесь под воздействием самых темных предрассудков самых темных веков, которые только существовали в нашей стране. Именно это чувство не обсуждалось в дебатах, более того, вы хранили его в тайне от самих же себя – вопреки всей вашей просвещенности – и оно без вашего ведома влияет на вас, как и на других за границами…»

Он помолчал, чтобы перевести дух перед заключительным пассажем: «Я не могу заседать в этой палате, если со всей ясностью не изложу своего мнения по этому вопросу. Каковы бы ни были последствия для того места, которое я занимаю… я не могу отдать свой голос тому, что не соответствует, как я полагаю, истинным принципам религии. Да, именно как христианин я не возьму на себя ужасную ответственность за недопущение к законодательным органам приверженцев той веры, у груди которой родился мой Господь и Спаситель».

Он сел на место. На задних рядах его партии царило мертвое молчание, и, когда палата проголосовала, из всей фракции только он и Джордж Бентинк отдали голоса за резолюцию. Однако во всей палате нашлось достаточно сочувствующих, чтобы провести ее большинством в шестьдесят семь голосов.

Речь Дизраэли, которая, по словам его отца, была «самой важной из когда-либо произнесенных в палате общин», могла бы погубить его карьеру, но эта тема явно взволновала его и вполне вписалась в его любимую фразу: «Раса – это все». С точки зрения храбрости его поступок граничит с безрассудством.

Родня возликовала после успеха резолюции в палате общин, но спустя некоторое время ее зарубили в палате лордов.

Ротшильд снова был избран от Сити, снова вернулся, снова отказался приносить христианскую присягу и снова был отправлен восвояси. Параллельно с этими хлопотами Рассел неоднократно пытался провести акт об эмансипации через парламент. Снова и снова он проходил в палате общин и каждый раз терпел неудачу у лордов.

Тогда Давид Саломонс открыл второй фронт, применив другую тактику. В июне 1851 года его выбрали членом парламента от Гринвича от партии вигов. Как и Ротшильд, он отказался принести присягу, но, в отличие от него, занял свое место на скамье. Это было неслыханное дело, и после минутного оцепенения раздался шум: виги громко поддержали его, а тори возмущались, и со всех стороны вскакивали депутаты, требуя себе слова по процедурному вопросу. Вот как описывал последующие события очевидец: «В середине палаты общин стоял необычайно мягкий, джентльменского вида человек, похожий на спокойного и воспитанного сельского сквайра, как и большинство окружавших его членов парламента. Вокруг этого мирной и улыбчивой фигуры с воем и бешенством бушевала война парламентских стихий. Под крики «долой» с одной стороны и громкую поддержку с другой этот уважаемый человек каким-то образом заставил палату выслушать себя. Благосклонность большинства палаты, располагающий вид претендента или любопытство одержали верх. Все стихло, и тогда в полном молчании мистер олдермен Саломонс произнес свою первую речь».

Сам его поступок оказался более запоминающимся, нежели речь, ибо она, хоть и недолгая, оказалась до невозможности нудной.

«Господа… полагаю, что палата сделает поправку на новизну моего положения и ту ответственность, которую я ощущаю по причине незаурядного образа действий, который, как может вам показаться, я избрал. Однако, будучи призван в палату значительным большинством… я счел, что поступлю несообразно со своим положением англичанина и джентльмена, если не изберу курс, на мой взгляд, правильный и справедливый и не отстою свое право быть здесь… и не заявлю перед всей палатой и страной о своих, как думается мне, правах и привилегиях. Льщу себя надеждой, что палата не откажет мне в том, в чем, как я полагаю, ни один английский суд не отказывает даже самым скромным подданным государства – выслушать меня, прежде чем принять окончательное решение».

Слушая его, члены палаты вряд ли боялись лишиться красноречивого оратора, но, даже если речь Саломонса и не произвела на них особого впечатления, он все же поразил их своей смелостью, и его громко приветствовали с обеих сторон. Однако это еще не значило, что палата одобрила его действия, и парламентский пристав вывел его вон.

Правительство не собиралось затягивать с этим вопросом. Премьер-министр похвалил Саломонса за хладнокровие, но «истец за всех» подал против него иск, и его оштрафовали на 500 фунтов. Саломонс подал апелляцию, но суд подтвердил первый вердикт. Однако он все еще был убежден, что действовал в своем праве, и решил передать вопрос на рассмотрение палаты лордов. Тем временем в дело вмешались общие выборы, он лишился места в парламенте, и на том дело и кончилось. Через несколько лет, когда сносили старое здание парламента, он купил скамью, место на которой принадлежало ему так недолго, а обошлось ему так дорого, и поставил ее у себя в бильярдной в Брумхилле.

Тогда в центре внимания снова оказался Лайонел Ротшильд. Его пять раз возвращали в Сити, пока Рассел продолжал грохотать в палате, предлагая одну меру смягчения за другой в 1849, 1851, 1853, 1856 и 1857 годах, в явной надежде добиться упорством того, чего не удалось добиться убеждениями. Но палата лордов, сомкнув ряды своих епископов, всегда могла собрать против него достаточную силу.

В 1853 году, когда призыв к толерантности парламента как раз раздался в очередной раз, евреи показали, что в своих внутренних делах могут и сами проявлять нетерпимость. Примерно двенадцатью годами ранее Совет представителей на особо созванном совещании под председательством сэра Мозеса Монтефиоре проголосовал за то, чтобы не допускать в совет ни единого еврея – прихожанина Реформированной синагоги. Дэвид Саломонс, хотя и сам придерживался ортодоксальных взглядов в религии, протестовал против этого постановления, как и другие члены совета, но безуспешно. В 1853 году, однако, несколько членов совета из Реформированной синагоги решили проделать там то же самое, что Саломонс проделал в парламенте. Они пришли и сели на свои места, а когда сэр Мозес попросил их удалиться, отказались. Последовала ожесточенная перепалка, в которой Лайонел Ротшильд, его брат Энтони, Дэвид Саломонс и другие требовали, чтобы реформированным представителям разрешили заседать в совете, а Луис Коэн и сэр Мозес выступали против. Более того, сэр Мозес посоветовался с двумя видными адвокатами и услышал от них, что устав совета не оставляет ему иного варианта. Было объявлено голосование, на котором совет разделился поровну, и сэр Мозес использовал свой решающий председательский голос против самозванцев. Один из них, владелец шахты в Сандерленде по имени Джонассон, тем не менее отказывался уйти, пока секретарь совета, выполняя роль парламентского пристава, не похлопал его по плечу – этот жест фактически означал, что его выбрасывают оттуда, и шахтовладелец ушел.