Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - Ариадна Эфрон

Вы знаете, кажется, антология не чешская, а какая-то балтийская, кажется, эстонская, простите меня, беспамятную! Редактировал Леон Валентинович ТООМ[281], Г1–99–83, и, кажется Антокольский. Осенило! Только для какого издательства не помню. Может быть, у Вас же??

—

Откуда в книжечке, помимо солдаток-ребяток[282], «конь лохматый» вместо «косматого» в «Цыганской свадьбе»?[283] Может быть, с Вами сглуху восстановили какую-нибудь (редчайшую) мамину описку, сверяя рукопись? Или Орлов усовершенствовал? Дурацкая оплошность, теряется внутренняя рифма[284](сваты), да и вообще лохматый конь…

Лопу одолела. Обнимаю Вас. А. А. приветствует, правда, в спящем состоянии.

Пишите!

Анечка, спасибо, дружок. Всё получила в понедельник. Что до Анны Андреевны, то она женщина, скажу Вам, с юмором, и, по-моему, давно уже не смеется над читателями. Как Вам понравилась новость о 20 листах Цветаевой в Калужском издательстве?[285] Написала Орлову — пусть соображает, не то «Большая серия» вылетит в трубу — Калуга под метелку соберет всё сколько-нибудь удобопечатаемое. Оттен действует (если это всё — не миф). Завтра буду у них, разузнаю. Я Вам писала о том, чтобы Косте[286] дать 1 экземпляр, а Инне, сверх 5 «дармовых», дать возможность купить, в пределах еще 5 экземпляров. Пожалуйста, всё записывайте, а то век не разберемся. Рифмовник — дивное чтение на ночь, но не больше! Да, Николай Давидович сообщил мне, что я с «блеском» прошла на бюро, а бюра-то и не было! Вообще всё — сплошные недоумения. Ради бога, узнайте об эстонской антологии[287], сижу без гроша, а еще хочу телефон проводить (сюда), есть такой шанс, а денег нет. Скоро напишу членораздельнее. Целую — целуем.

Милая Анечка, после Вашего ухода, завалившись спать, еще перед сном раскрыла наугад «Доктора Фаустуса»[288] и нашла там краткую характеристику нашей Инессы: «…в бедных, неприкаянных душах, которые, из-за какой-то тонкой чувствительности, облекающейся „высшими стремлениями“, но идущей от одиночества и страдания, обособляются от массы и находят счастье в почитании, облагороженном необычностью».

Ехала я сегодня довольно причудливо, с поезда успела к автобусу, большому, голубому, на котором красовался вымпел «ударник коммунистического труда». Автобус вместе с вымпелом и полным набором пассажиров должен был отбыть через 5 минут — но не тут-то было; шофер решил поменять передние колеса на задние и, наоборот, что отняло у него ровно 72 минуты — а у нас значительно больше, ибо помножилось на количество пассажиров. Стояли мы, стояли, смотрели, смотрели — слышу, одна старушка у другой спрашивает: «Ба-а, а чевой-то он делает? Йенти колеса он берет оттедова сюда, а йенти — отседова туда…» — «А-а…».

Меня ожидала дома стопка писем — «хороших и разных» (в большинстве своем — от рыжего редактора), среди них затесалось и Орловское, но еще не в ответ на мой С. О. С. Могу Вас побаловать цитатами, ибо все это письмо по скудоумию — на цитатах (мое, конечно!).

«Чем больше я вглядываюсь в книгу Цветаевой, тем сильнее чувствую: чудо[289]. И пусть это будет добрым началом. Уверен, что книга будет встречена хорошо, и это поможет мне, не откладывая дела в долгий ящик (!!!), завести речь об издании большого Цветаевского тома в „Библиотеке поэта“. Думаю, что, при благоприятном стечении обстоятельств, сделаю это на ближайшем заседании редколлегии (причем, это будет не раньше весны)». (!!!!!)… «Я страшно огорчен ошибкой, которая Вас так расстроила („солдатки-ребятки“). Это не опечатка, а моя ошибка. Я тут кругом виноват. Коротко говоря, я доверился тексту списка (…и т. д.). Досадно, что не посмотрел в „После России“[290] — а как просто было бы! Не казните меня за эту ошибку — я сам казню себя!» … «Жаль, что не говорите, что еще (будто не знает!) в книжке Вам „против шерсти“; мне бы хотелось знать это, — отчасти для будущего»…