Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - Ариадна Эфрон

Обнимаю Вас, до скорого письма. Здесь Юля приехала в ужасный ливень, но привезла кусочек и хорошей погоды. И верстку Бориса Леонидовича[246].

Еще раз спасибо от сердца.

А. А. целует.

Милая Анечка, пользуюсь случаем сэкономить 4 копейки деньгами и двое суток времени — пошлю эту записочку с Юлей, которая уже уезжает, по-моему, и не отоспавшись, и не нагулявшись, и не отдохнув. Сижу на крылечке, ловлю солнечные просветы между облаками. На меня глядят во все лепестки последние цветы — огромные, до предела распустившиеся розы, дымчато-красные гладиолусы, лохматые георгины. Сегодня ночью должны быть заморозки, и завтра утром все это великолепие превратится в обвисшие бесцветные лоскутки. Жаль, и не верится. А Шушка сидит у моих ног и приводит в порядок шубейку. Шкурка такая чистенькая, что на солнце отливает радугой.

Скаррона перевела 1-е действие той пьесы, что вы переписывали; два дня как взялась за редактирование Лопы, и у меня сейчас ум за разум зашел. Как бы жаль ни было, а торопиться надо куда активнее, а главное — продуктивнее, чем это у меня получается. Беру, в основном, усидчивостью, но «оно» не берется. Поэтому сегодня на рассвете тайком на цыпочках удрала в лес, якобы по грибы, а на самом деле, по солнечное утро, по природу, по одиночество, по разговоры с самой собой, которые только и получаются вне четырех стен, как бы милы эти стены ни были. Разговоры, собственно, не с самим собой, а с другими — с мамой, и с Вами, и с Борисом Леонидовичем, и с еще немногими, независимо от того, можно ли с ними говорить в живой жизни, или уже, или еще нельзя. Когда говорю с живыми — мне это до такой степени заменяет все реальные виды общения, что, выговорившись лесу, месяцами могу помалкивать, и писем не писать, и слыть хамкой — мне всё равно. Вот и сегодня уже рассказала Вам всё на свете в шестом часу утра, когда Вы спали, впрочем, это не помешало Вам отвечать мне, самой того не зная; ибо мои разговоры никогда не моно, всегда диалоги.

Посмотрела верстку книги Бориса Леонидовича[248] — столько пейзажа, что почти Левитан[249]. Как ни хорошо, а сильно не достает других стихов. Тем не менее и на том спасибо. Сегодня во сне видела брата[250], мальчиком лет девяти, шли с ним за руку, говорили глупости, проснулась с ощущением его горячей лапки в своей ладони и полоснуло по сердцу. Это ведь забывается. Зрительная память — и память сердца — сопутствуют тебе всю жизнь, а память ладони проходит. И только сон — морока из морок — иногда вдруг воскрешает осязание. Странно ведь… Тут же ночью стала думать про Ольгу Всеволодовну[251] — что надо бы ей написать, нехорошо ведь, и т. д. и внезапно ясно почувствовала, что она, индусская вдова[252], умерла вместе с Борисом Леонидовичем, он ту ее увел с собой, и, собственно, писать некому.

Переписала свою автобиографию[253] еще более бездарно, чем в первый раз написала. Если бы в Союзе принимали кретинов, то меня приняли бы зажмурясь, и я давно была бы членом правления. Но поскольку эти люди мыслящие и даже в большинстве своем грамотные…

Еще раз спасибо за присланное, дружочек, и за Вас саму спасибо; а что до «Благодарности», то мама была наиблагодарнейшим из людей — только чаще всего ей некого и не за что было благодарить. О чем она и написала.

Целую Вас — пишите о своих делах и делишках; что Польша?[254] Не приостановит ли Вам посадку берлинская рапсодия?[255]

А. А. целует Вас. От Шушки привет.

Только что получила Ваше письмецо с карточными терминами и с плохим настроением. За первые, обратно же, спасибо, дивное изобретение Ларусс — и Вы с ним! А второе — ну его к черту, что это еще за штучки? Не вешать длинного носа, не жмурить пестрых бровей — смотрите у меня!

«Кукументики» для Союза писателей уже(?), по теории вероятности, отбыли, конечно же, с Оттеном[256], но сам он ажиотажа создавать не будет, ибо устал. Я против его ажиотажа настолько инертная масса, что ему неинтересно. Агитирует он меня за меня уже два года, а теперь увял, разочаровавшись, ибо я абсолютно неподвластна его шарму и категорически не украшаю собой их «салон». Теперь они делают ставку не на дочь, а на мать — и совершенно правы, давно бы так, а не с Орловым вместе.

Это что, книжка еще до сих пор не подписана к печати? Тут с неделю назад приезжал Сима Маркиш[257] и «видел своими глазами», что подписана. Ах, «сколько их, сколько их ест из рук — белых и сизых!»[258].