Первая формула - Р. Р. Вирди

так что же ты о себе возомнил? – Он приложил палец к кончику носа. – Ты вообще лишен принадлежности к какой-либо касте, ты – сирота, и кровь твоя не стоит моего дерьма. Вот что ты унаследовал от своих родителей, джи? Твои папа с мамой – бродячие собаки, которые…

Стряхнув с себя руку Халима, я бросился на лицедея, взвизгнув от ярости так, что эхо, отразившись от стен, заметалось по трюму. Я подлетел к Махаму, прежде чем тот успел прийти в себя, и всадил кулак чуть ниже его пупка. Подонок согнулся и тут же получил еще удар, на этот раз в бедро. Чего они ждали от разъяренного мальчишки, вопросы которого всю жизнь оставались без ответов? Гнев должен был излиться, и он излился на Махама, получившего град тумаков.

Опомнившись, лицедей нанес удар мне в висок, и я тут же потерял равновесие. Суматошно замахав руками, вцепился сопернику в юбку. Ткань разорвалась, когда он отпрянул, прикрыв ладонями пах. Рванулся лицедей с такой силой, что меня бросило на него всем телом. Из моих легких вырвался первобытный вопль, и я впился зубами в мягкую плоть его бедра.

Махам вскрикнул:

– Кала маль, Ари!

Меня обхватили за плечи, дернули назад, и я наконец осознал, что сказал Халим.

Маленький говнюк…

Я бешено забрыкался, пытаясь попасть ногой в противника, но дотянуться не сумел. Халим оттащил меня от лицедея и снова тихо выругался.

В глазах задыхающегося от ярости Махама зажегся опасный огонек:

– Ах ты тварь! Гутийя!

Мое зрение застила белая пелена, затем ее цвет окрасился в алый. Махам влепил мне такую пощечину, что по сравнению с ней звук грома, который я извлекал во время пьесы, показался не более чем мягким хлопком.

– Кутха!

Еще одна оплеуха…

Халим не стал останавливать Махама, зато держал меня, чтобы я вновь не бросился в бой. Правда, он что-то крикнул моему врагу. Я не разобрал, что именно, – слова прозвучали глухо, словно из-под воды.

Махам снова занес руку; его глаза пылали в узких щелочках век.

– Довольно! – крикнул Халим. – Если убьешь мальчишку, в трюме будешь вкалывать сам! Джи-а?

Он выставил вперед руку, защищая меня от лицедея.

Тот со свистом втянул в легкие воздух, опустил руку и уставился мне в глаза. Откашлявшись, плюнул мне в лицо комком коричневой слизи.

Плевок угодил в щеку, стек на подбородок, и я напрягся в руках Халима, но вырваться не удалось.

– Хватит! – Его руки сжали меня еще сильнее, и я сдался, после чего Халим, удостоверившись, что мой запал иссяк, разомкнул объятия.

Задрав подол своей единственной рубахи, я утерся. Теперь моя одежда запятнана не только пылью, машинным маслом и грязью, но еще и слюной Махама. Парна…

Махам постоянно гонял во рту тянучку из листьев, смешанных с пастой лайма. Дешевый жевательный табак придал его плевку коричневый цвет. Подобная жвачка вызывала нездоровую эйфорию, и у многих довольно быстро развивалась зависимость.

Я испытывал к этой гадости жуткое отвращение – главным образом потому, что ее жевал самый жестокий человек, которого я знал в своей короткой жизни, и пятна от его плевков виднелись на полу театрального трюма.

Я уставился на испоганенный подол рубахи так, что едва не прожег ткань взглядом.

Наконец Халим вывел меня из задумчивости:

– Ты, часом, не свихнулся, мальчик? А? Ну-ка не молчи! – Он постучал мне по макушке.

– Ты его вообще слышал?

Хозяин театра отмахнулся:

– Мне все равно, что он там болтает. Махам – один из моих главных лицедеев. Если он уйдет – кто его заменит? – Я открыл рот, готовясь возразить, однако Халим не дал вставить ни слова: – Может, ты? Но вот беда – ты и часа не провел на сцене. Мы – Оскверненные, мальчик. И без того непросто заполучить в труппу приличного лицедея. Люди и медяка на нас не потратят, дай только повод. Хотят, чтобы мы работали за оловянные чипы. – Халим дернул подбородком, отметая подобный жребий. – Неважно, сколь мы умелы и талантливы. Можем быть лучшими, однако каста есть каста. Махам незаменим, джи-а?

Я был не настолько глуп, чтобы спорить с хозяином.

– Джи.

Я уступил, заметив, что о моих талантах Халим не сказал ровным счетом ничего. Если ему взбредет в голову – запросто найдет на мое место другого мальчишку-сироту и обучит его всем премудростям за пару недель. Посему решил перевести разговор на другую тему:

– Почему бы мне не попробовать себя на сцене? Ты ведь не зря обмолвился о моей крови… – Я надеялся, что проявил не слишком много пыла.

Если Халим и уловил в моем голосе страстное желание, то ничем этого не показал, бесстрастно глянув мне в глаза. Он тихо вздохнул – необычный звук для трюма, вечно наполненного грохотом разных хитроумных механизмов.

– Что ж, глядишь, и настанет такой день… Очень может быть. Однако в первую очередь тебе следует научиться держать свой норов в узде. Тебе кажется, что я с тобой жесток? – Халим выгнул бровь. – У меня каждый лицедей вкалывает, будто последняя задница.

Я едва сдержался, чтобы не хихикнуть, и даже покраснел, сообразив, как здорово последнее слово подходит к Махаму.

– Да, в тебе и вправду течет особая кровь. Есть чем гордиться. Любой из Оскверненных за такую кровь продал бы душу. Другое дело, что сейчас это большого значения не имеет. – Он нежно похлопал меня по щеке, в которую плюнул Махам. – Когда-нибудь, кто знает… – Халим поднялся, собираясь уходить.

– Погоди! – Я невольно потянулся к нему – и тут же спрятал руку за спину. – Ты ведь хотел рассказать о родителях… – На сей раз голос, дрогнув в конце фразы, выдал меня с головой. Да, я умолял Халима.

Он не обернулся, уткнувшись взглядом в пол:

– Ты ударил Махама, одного из моих лучших лицедеев. Ты мне нравишься, Ари, но тебе это с рук не сойдет. Махам молчать не будет – сам знаешь, как он болтлив. Я не могу допустить, чтобы твой проступок остался безнаказанным – во всяком случае, труппа так считать не должна. Если хоть один из них уйдет – хоть один! – я пропал. Спать сегодня ляжешь без ужина. О родителях я тебе расскажу в другой раз… если будешь хорошо себя вести. Джи-а?

Я промолчал, разглядывая свои босые ноги. Что тут скажешь? Думай не думай… Халим отказал в ответе, о котором молила каждая клеточка моего тела. Что нового я сегодня узнал? Набившие оскомину обрывки старой истории о том, как меня бросили в детстве.

Глаза заволокло влагой. Я моргнул, и слезы потекли