Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря - Мэри Рено

Дав ей мгновение на размышление, я отпустил руку. Царица глубоко вздохнула – кажется, я едва не задушил ее, – а потом уткнулась лицом в мокрое полотно и зарыдала, сотрясаясь всем телом.

Я был еще слишком юн и не ожидал этого. Какое-то время посидев – дурак дураком – возле нее, я не придумал ничего лучшего, чем извлечь из-под ее спины битый горшочек, чтобы она не порезалась, хотя кровь моя закапала всю ее грудь. Стерев кровь полотном, я постарался унять ее. А потом поднял царицу с залитого водой и замусоренного пола и отнес на ложе.

Спустя какое-то время одна из ее женщин поскреблась в дверь и спросила, не нужно ли чего царице.

– Да, – отвечал я. – Принеси нам вина.

Она отдала его в мои руки, и мы не вставали, пока не настала пора зажигать светильники. Можно было бы и продолжить, но она сказала, что до ночи нужно прибрать в комнате. Откровенно говоря, похоже было, что по палате прошло вражеское войско.

Ну а потом в Элевсине настало время покоя. Теперь я старался угодить ей; доказав один раз, что меня нельзя считать угодливым псом, я не стремился к раздорам – не ночевал более за пределами дворца и не имел желания скитаться. Одна-две девицы начали было поглядывать на меня: они думали, что мне уже хочется разнообразия, но я всякий раз отворачивался.

Иногда мне встречалась та женщина, что оплакивала Керкиона. Она носила воду для ванн, но, когда приходила прислуживать, мне всегда хотелось отослать ее. Нагому человеку нетрудно замерзнуть от взгляда, полного ненависти.

Вскоре после первого утреннего заморозка явился вестник от царя Мегары, чтобы пригласить элевсинцев помочь ему избавить Истм от разбойников. Он предложил условия, уже оговоренные мной и Пиласом: обещал прекратить набеги, выделить хорошую долю добычи, а после того, как дорога будет открыта – разрешить беспрепятственный проезд жителей обоих царств через ту и другую землю.

Ксанф собрал военный совет на равнине у берега. Законы разрешали мужам этой земли лишь такое собрание. Я явился со своими спутниками и направился с ними к обычному месту. Я велел им держаться с достоинством: с видом отважным, но не надменным, как подобает мужам, уверенным в собственной доблести.

Тут заговорил вестник мегарийцев, обращаясь к доводам, не предназначенным для письма. Разговор прошел вполне благопристойным образом, элевсинцы уже успели научиться у эллинцев использованию скипетра, и никто не начинал речь, не взяв его в руки. И вскоре все согласились воевать, хотя мужи постарше настаивали на том, что выступать надо весной.

Все это было прекрасно – для людей, которым предстояло еще прожить целую жизнь. Встав, я протянул руку к венчанному златом жезлу и проговорил:

– Зимой мужи съедают пищу, заготовленную летом. Зачем позволять этим презренным ублюдкам поедать то, что может сделаться нашим? И пленницы будут рады сменить подобных хозяев, а не согревать им ложе! – Юноши приветствовали мои слова одобрительным ропотом. – К тому же, – продолжил я, – до весны разбойники успеют узнать о предстоящем походе. Они укрепят свои башни и зароют золото в землю. В лучшем случае мы потеряем самую богатую долю добычи.

Все они сочли этот довод разумным; сказал свое слово и Ксанф. Он напомнил мужам, что нам придется удалиться от дома лишь на два дневных перехода, не пересекая при этом море, и отдал свой голос за осенний поход.

Потом вестник мегарийцев предложил, чтобы передовой отряд возглавил Керкион, с честью прошедший Истмом. Я поглядел на Ксанфа, от которого ожидал тех или иных препон. Думаю, ему не понравился общий радостный ропот. Но когда его голос уже можно было расслышать, Ксанф очень вежливо отвечал, что не имеет ничего против.

Я был доволен собой, думая, что уладил свои отношения с ним. Раз или два после потасовки в брачных покоях я ловил на себе его взгляд. И теперь решил, что мое красноречие победило его. Юноша бывает особенно зелен, когда воображает себя мужем.

Какое из удовольствий молодости можно сравнить с приготовлениями к первой в твоей жизни большой войне? Надо пропитать маслом и испытать древко копья, заточить его наконечник, меч и кинжал так, чтобы можно было рассечь волосок, отполировать колесницу так, чтобы видеть в ее поверхности собственное отражение, размягчить кожу, натерев ее воском; обдумать хитрые выпады и защиту, проверить с другом боевые приемы да раза по три на дню наведываться в конюшню! Я размышлял о том, где взять возничего, однако Ксанф отыскал мне одного. До моего приезда в Элевсине водилось лишь две лошади эллинской породы, и обе принадлежали ему. Я обрадовался подобной помощи.

Вечером дня, предшествовавшего выступлению в поход, я спустился на нижнюю террасу и смотрел на горы Аттики, растворявшиеся в ночной мгле. Окутанный вечерним сумраком, я думал о стоявших невдалеке спутниках, утверждавших, что любят меня; но вот найдется ли среди них хотя был один, которому я осмелюсь сказать: «Если я паду на поле боя, возьми мой меч, отвези в Афины и отдай царю»? Подобного доверия я не испытывал ни к одному из них, а потому решил: «Пусть все остается как есть. Пусть царь надеется, незачем посылать ему знак скорби». И я вернулся к спутникам, чтобы присоединиться к их смеху и грубым шуткам. Бодрость их духа радовала меня.

В тот вечер царица рано окончила ужин. Я последовал за ней наверх; слов было немного, ведь обоих нас ждали одинокие ночи. Обнимая царицу в последний раз, я заметил, что ресницы ее увлажнились, и, хотя был тронут этим, посоветовал приберечь слезы до моего смертного дня – не надо понапрасну гневить богов.

Труба подняла всех раньше, чем обычно, ей отвечали крики собирающихся в поход мужей. Я встал, чтобы возложить на себя доспехи, царица следила за мной сквозь полуприкрытые веки. Покрывало из шкурок циветты, снизу подшитое пурпуром, свалилось на крашеный пол. Волосы ее в рассветных лучах казались темным кровавым порфиром.

Прикрыв бедра юбкой доспеха, я застегнул поножи и надел стеганую белую тунику. С утра подморозило. Потом надел свои наручные кольца и царское ожерелье – я никогда не опасался, что меня узнают в бою. Завязав волосы пучком на макушке, я водрузил на голову новый шлем, изготовленный из шкуры Файи, и с улыбкой поглядел на нее, желая напомнить, как мы уладили давнюю ссору. Но она лежала недвижная и печальная – мне улыбнулся лишь рот ее, но не глаза. За окном посветлело, белая птица негромко присвистнула, и она сказала:

– Поцелуй меня еще раз.

Я услыхал, как загрохотала моя колесница, выезжая из конюшни на далеком и не видном отсюда большом дворе, повернулся, чтобы взять щит, и подумал: «Зачем сердиться? Здесь я – волк, окруженный сворой собак. Миноец и не подумал бы гневаться на нее. Среди землепоклонников ни один муж не может и мечтать подняться выше, чем вознесся я. Они говорят: мужи сменяют друг друга, но лишь чрево рождает ребенка. Бесполезно противиться этому, ведь я избран Матерью Део, чтобы оплодотворить женщину и умереть; нельзя просить, чтобы жизнь моя длилась, когда я сойду с вершины удачи. Почему же тогда я сержусь на нее? Или эллинская кровь во мне говорит: здесь кроется что-то еще? Но я не знаю, что именно, и не умею определить свое чувство. Быть может, найдется кифаред, сын и внук певца, который знает нужные слова. А я лишь ощущаю это своим сердцем – как ясный свет, как боль».