В Калифорнии морозов не бывает - Ирина Волчок

Лилия позвонила мне в начале мая. Сделала вид, что ничего не случилось, как будто мы всё это время так и встречались каждую субботу. Вроде бы без упрёка выразила сожаление, что в Коктебель я поехать не смогу. Я тогда подумал, что теперь бы я смог поехать. Сумасшествие моё прошло, я уже не сидел, как парализованный, не ждал, когда дверь откроется — и… Я жалел, что отказался от путёвки. Но Лилии об этом не стал говорить. Мама говорит, что человек не должен менять своих решений, особенно если это связано с дополнительными хлопотами для других людей. Люди такого не прощают. В общем, я тоже выразил сожаление, что не смогу поехать. Лилия сказала, что она не против встретиться, я сказал, что тоже не против. Мы встретились в субботу и поехали ко мне на дачу, как раньше.

Вроде бы всё было как раньше, только Лилия была очень серьёзная и озабоченная. Тогда она мне и рассказала, что надо быть готовыми ко всему, потому что всё может быть. Всё, кроме хорошего. Лилия сказала, что очень хорошо ко мне относится, как прежде, и готова простить мои ошибки, если я успел их наделать за то время, которое мы не встречались. Я честно сказал, что не успел. Лилия обрадовалась. У Лилии были серьёзные намерения, поэтому она мне всё рассказала. И ту информацию, которую узнала от отца, и про его планы спасения семьи, если это понадобится. Отец Лилии считал, что понадобится. Лилия считала, что он прав. Лилия сказала, что если мы поженимся, то и меня можно будет спасти. Просто уеду вместе с ними как член семьи, никто палки в колёса совать не будет. Я тогда подумал, что паниковать рано, но это хорошо, что открылась такая возможность. Я сказал Лилии, что это всё надо как следует обдумать, подготовиться, здесь у меня всё. Не бросать же всё на произвол судьбы. Надо будет успеть продать дачу. И не за треть цены, как тот отказник, а как следует. И машину придётся продавать. И покупать валюту. Дело долгое, не на один месяц.

Лилия сказала, что я всё правильно понимаю, так и надо сделать, потихоньку, чтобы не привлекать внимания. Пока не горит, время ещё есть. Главное — моё принципиальное согласие. Как только будет пора, так можно будет за один день зарегистрироваться, отец поможет. И документы оформить поможет, Лилия с ним об этом уже говорила.

До июня мы с Лилией ещё два раза встретились, оба раза — в компании, на днях рождения у кого-то из её круга. Больше не встречались, потому что вроде бы обо всём договорились, а Лилия ещё готовилась к поездке в Коктебель, у неё свободного времени не было.

Жаль, что тогда я отказался от путёвки. Жаль, что не взял отпуск и не поехал туда дикарём. Или ещё куда-нибудь можно было поехать. Я тогда думал, что уезжать незачем, везде этим летом была страшная жара, а в Москве было прохладно. И май был прохладным, и июнь начался прохладным. Мне такое лето всегда нравилось. Дышать легко, голова ясная. Мне просто не хотелось никуда уезжать, я даже не думал, что в июне она должна была приехать. Может, думал иногда, но совершенно спокойно. Сумасшествие прошло, мне даже интересно было, почему оно вообще тогда возникло. Я тогда думал: вот интересно, если переболеть сумасшествием один раз, потом уже не заболеешь? Мне эта формулировка очень понравилась, я её даже в один фельетон вставил.

Она приехала третьего июня.

Зачем она тогда приехала?

Зачем Марк организовал ей эту стажировку у нас? По-моему, ей было наплевать на эту стажировку. Всё равно у нас она работать не собиралась…

* * *

…Александра положила вёрстку на дальний край дивана, потёрла глаза ладонями, откинулась на подушки и уставилась в потолок. Надо же, двадцать лет прошло — и здрасте вам! Всё-таки мужики — странный народ. С какой бы стати сейчас вспоминать о событиях двадцатилетней давности? Тем более что никаких чрезвычайных событий и не происходило.

И вообще всё было не так.

Если уж на то пошло — можно считать, что вообще ничего не было. Никто с ума не сходил, во всяком случае, она ничего такого не заметила. И на том Всесоюзном семинаре никакого особого ажиотажа не заметила. А что те четыре сотни мужиков таскались за ними с Любашей хвостом, так за кем им было ещё таскаться? На тот Всесоюзный семинар приехали четыреста мужиков и две бабы. Во всём Союзе пишущих женщин больше не нашлось? Александре тогда это очень не понравилось. Это было просто некрасиво, не говоря уж о том, что несправедливо. Даже по отношению к тем же четырём сотням мужиков — тоже несправедливо. Было бы хотя бы еще тридцать-сорок женщин — и у мужиков бы оказался выбор, за кем таскаться. Когда Александра поделилась своими соображениями с Любашей, та страшно хохотала. Любаше нравилось, что каждый вечер в их номер кто-нибудь стучится, приносит бутылку и чего-нибудь вкусненького, сидит, не зная, что делать дальше, потому что ни Александра, ни Любаша спиртного на дух не переносили, а гости пить в одиночку считали невозможным. Хоть это плюс. Гость сидел, маялся, задавал идиотские вопросы о творческой лаборатории, уходил, Любаша выливала содержимое бутылки в унитаз, а пустую бутылку ставила в ванной. Через пять минут приходил следующий гость, приносил бутылку и что-нибудь вкусненькое, сидел, маялся, уходил, Любаша выливала содержимое следующей бутылки… На третий день в ванной собралась удивительно богатая и оригинальная коллекция пустых бутылок. Потому что мужики на семинар приехали из всех уголков тогдашнего необъятного Союза, и бутылки у них были из всех уголков, с ярко выраженными национальными особенностями внешности. Насчёт внутренностей ничего не было известно, Любаша выливала, не дегустируя. Запах в ванной стоял, как в винном погребе. Однажды они с Любашей сбежали с какой-то лекции по международному положению — на том семинаре каждый день читали лекции по международному положению — и вернулись в гостиницу среди дня. В их номере была горничная, стояла в дверях ванной и любовалась пустыми бутылками.

— Это всё ваше? — осторожно спросила горничная и посмотрела на двух совершенно трезвых девушек с некоторым сомнением. — А что вы с такой коллекцией делать будете? Домой повезёте? Тяжело…

Она так и сказала: «коллекция».

Любаша тут же обиделась:

— А почему это мы должны что-то делать? Еще чего — всякий мусор домой везти! А вы почему это всё до сих пор не выбросили?

— Так какой же это мусор? — удивилась горничная. — Мусор в урну кидают, в корзину… Вон, под столом корзина стоит. Оттуда я всегда всё убираю. А флаконы — отдельно, вот я и думала, что нельзя выбрасывать.

Она так и сказала: «флаконы».

— Можно, — хмуро буркнула Любаша. — И даже нужно. И даже — срочно. И так вонь, как в вытрезвителе. А эти козлы наверняка опять столько же наволокут. Каждый день волокут, я выливать замучилась.

Горничная заволновалась, даже руками всплеснула, заговорила подхалимским голосом:

— Как же это — выливать? Зачем же это — выливать? Такое дорогое вино! Если вам совсем не нужно, так не выливайте, я заберу, если что останется. И эти флаконы заберу. Вон какие красивые. Вы ведь не будете против? Я тогда дежурной скажу, что это с вашего разрешения…

Потом Александра получила от Любаши письмо, в котором та очень подробно и очень смешно рассказывала о неожиданном повороте в судьбе следующих бутылок, которые даже после исчезновения Александры так и продолжали приносить каждый вечер многочисленные гости из всех уголков нашей необъятной Родины. Любаша содержимое бутылок уже не выливала, оставляла горничной. Правда, почти все бутылки были уже открытые. Очередной гость приходил — и сразу открывал свою бутылку. Удивлялся, что здесь не пьют — и сам не пил. Уходя, бутылку оставлял. Двоих удалось убедить, что их бутылки открывать не следует. Они ушли, оставив свои бутылки в целости и сохранности. И только один из очередных гостей забрал свою бутылку с собой. «А ещё говорил, что он грузин. Врал, мерзавец. Наверняка немец, они все такие, я их знаю, приходилось встречаться. Скорее всего — шпион. Надо было сообщить куда следует. Только я не знаю, куда следует сообщать о случаях такого патологического жлобства», — писала Любаша. Потом она прислала Александре ценную бандероль. Бандеролька была микроскопическая, почти ничего не весила, но оценена была в сто рублей. Почтовая тётка, которая выдавала бандероль, смотрела на Александру очень подозрительно. Александра прямо на почте отодрала сургучную печать вместе с прикипевшей к ней обёрткой, развернула пакетик и показала почтовой тётке коробочку из-под валокордина. Тётка покачала головой, вздохнула и понимающе сказала: