Женщина ниоткуда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Я постепенно приближалась к улице Фриан, к кабинету дантиста месье Лартеги. Проводила много времени в Ботаническом саду, в оранжерее. Лето кончалось, зарядили дожди. По стеклам оранжереи стекала вода, я чувствовала запах земли, как в Африке. Слушала легкое постукивание капель, вдыхала влажный воздух. От всего этого у меня возникал озноб, как когда-то при высокой температуре, ощущение одновременно приятное и болезненное. Я чуть не плакала и шептала: «Биби, где ты? Почему ты меня бросила?»

Там, в Африке, она однажды чуть не умерла от лихорадки. Мы ехали по дороге вдоль океана из Кот-д’Ивуара, из Гран-Басама. Сверху падали такие же тяжелые капли дождя, волосы у нас слиплись от жары. Машина прыгала на рытвинах, небо было черным. На границе пришлось простоять два часа, бумаги на машину оказались не в порядке, у меня так и не было паспорта, папа вел переговоры и заплатил штраф – целую пачку седи. Когда мы приехали домой, Биби не держалась на ногах и не могла говорить. Всю ночь я просидела около нее. Я хотела молиться, но у меня не получалось, я только повторяла до одурения: «Господи, не дай ей умереть». Утром пришел врач, он делал Биби противомалярийные уколы, но температура держалась еще долго. Врач сказал: есть риск, что у Биби начнутся судороги и что она останется ненормальной. Я все время следила за ней, за каждым ее движением, приносила охлажденные салфетки, заставляла ее пить, подставляла ведро, когда ей нужно было сделать свои дела. Уже позже я подумала, что именно в это время начала отдаляться от Биби. Может быть, я просто-напросто не хотела страдать. И потом, я ведь знала, что она мне не родная сестра, что рано или поздно она меня бросит и перейдет на сторону Баду. Что будет жить своей жизнью. Именно так и произошло.

Хаким поселил меня в своей комнатушке. Он влюбился в меня и хотел, чтобы я стала его подругой. Точнее, он хотел стать моим любовником, так он говорил. Он хотел, чтобы мы начали совместную взрослую жизнь. Сам он сбежал из семьи, от буйного и жестокого отца, в детстве жил то с матерью, то в разных приютах. Он пережил худшее, что только можно вообразить: побеги, сквоты[37], наркотики, он имел дело с бандами хулиганов, живущих наркоторговлей и грабежами. Он был всего на пять лет старше меня, но вел себя как старший брат: «Не делай того, не делай этого, ты способна на большее, чем все эти типы». Я слушалась его, ходила на занятия театрального кружка, на разные встречи. Это он выбрал меня для «Двести второй ночи». Он говорил, что у меня есть актерский талант.

У него было много приятелей, и все считали нас влюбленной парой. Но проходило несколько недель, я снова ощущала внутри пустоту и гнев, собирала рюкзак и, натянув шапку до ушей, уходила из дома. Мне не хватало молчания, то есть шума улицы и чувства локтя, единения с толпой. Я ходила вокруг Бисетр или по улицам недалеко от Жюсье, Ботанического сада или вокзала Аустерлиц, по Сен-Медар, Ортолан, Песталоцци, Патриаршей. Или забиралась в район Данфер-Рошро, Томб-Иссуар, Алезии, Бруссе, Кабанис. Бродила вокруг больницы Святой Анны, по улицам Паскаля, Кордильер, Брока, Крульбарб, Рекюлет, Буссенго и всегда в какой-нибудь день, а скорее утро или вечер оказывалась на пути к улице Фриан. Авеню дю Мэн, улицы Шатийон, Шантен, Кен, Картон… Внутренний двор на Фриан, окруженный безобразными кирпичными домами, где собиралась привычная тусовка – молодые бродяги и старухи-пьяницы, которых постоянно выгоняли сторожа соседнего супермаркета или сварливые консьержки, а те неизменно возвращались, словно что-то забыв на этом самом месте в грязных проходах, уставленных кадками с ракитником и олеандрами. Спокойное осеннее солнце отражалось в стеклах, и где-то среди них находилось окно дантиста Лартеги и его смуглой ассистентки Шеназ Баду.

Я принадлежала к лагерю скитальцев: клошаров, нищих, голодных детей, карманных воришек, потаскух, одиноких стариков, старухи с ногой, перевязанной из-за варикозной язвы, депрессивных юнцов, крепостных, изгнанников, африканцев, сбежавших из своих стран, новообращенных в поисках знахаря-мудреца, гадальщиков на пенсии, кандидатов на самоубийство, пугливых убийц, матерей, лишенных материнских прав, разведенок, подростков, убежавших из дома, стыдливых эксгибиционистов и еще многих других. А у меня нет фамилии, нет возраста и места рождения, меня прибило сюда, как волна прибивает к берегу мусор.

Старик из Мавритании, носивший широкий плащ даже летом, читал свою книгу, потом нараспев повторял хадисы, высказывания пророка, сначала по-арабски, потом по-французски, очень медленно и без ошибок:

– Человек должен совершать столько благих деяний, сколько у него суставов в теле, и так всякий день, когда восходит солнце. Справедливо рассудить спорящих – благое деяние, помочь другому сесть на лошадь или навьючить на нее поклажу – благое деяние, доброе слово – благое деяние, каждый шаг на пути к молитве – благое деяние, и убрать с дороги все препятствия – тоже благое деяние.

Я не очень хорошо понимала смысл его слов, но они меня умиротворяли.

Как-то он поглядел на меня и сказал: «Поклоняйся Богу, как будто ты Его видишь, потому что, хоть ты Его и не видишь, Он тебя видит».

А мне хотелось ответить ему: «Но ведь я не Бога ищу. Я ищу свою мать. Ту, что меня создала, питала своей кровью и молоком, носила в себе и вытолкнула в этот мир. Какое значение имеет для меня все прочее? Где-то свирепствуют война или голод, преступления и революции, какое мне до них дело? Пусть этим занимается твой Бог, который все видит».

Хаким Кинг без конца говорит о таких вещах, он слушает радио, смотрит телевизор и возмущается. Гибель невинных в Бейруте или Дженине, смертники, подрывающие себя, бомбардировки в Ираке, секторе Газа, Африке. Легко ему об этом рассуждать, спокойно сидя в собственной комнате. У него есть приятели и помощники, зарплата социального работника в центре Мальро, он пользуется авторитетом. И еще его чертов театр. Хаким – из удачливых. У него всегда была мать. Он как-то даже познакомил меня с ней, она живет в пригороде Мелёна. Хаким постучал, и она открыла, маленькая старушенция, согнутая и морщинистая. На ней был вышитый кафтан, на лбу и на руках синие татуировки. Она плохо говорила по-французски и все время вставляла арабские слова. Она нас угостила сладким чаем с сушеными финиками. Когда мы уходили, Хаким поцеловал ее в голову.

Я позвонила в дверь кабинета доктора Лартеги. Думала увидеть Шеназ, но открыла молоденькая девушка. Она велела мне заполнить вопросник. Я не жульничала, у меня действительно болели почти все зубы. Да, я здесь первый раз. Я придумала себе имя – Ребекка Кути, я не сомневалась, что доктор никогда не слышал об афробите[38]. В графе «адрес» я хотела написать «Лагос, Нигерия», но девица меня остановила: «Вы живете не в Париже?» Тогда я дала адрес Хакима.

Осмотр продолжался очень недолго. Доктор заглянул мне в рот, после чего, опустив маску и подняв на лоб очки, изрек свой вердикт: «Мадемуазель, ваши зубы в таком состоянии, что понадобятся месяцы работы, чтобы привести все в порядок. Вам следовало бы принять другой вариант, не столь дорогостоящий». И какой же именно? «Вырвать все больные зубы и поставить протезы, в этом случае расходы может покрыть страховка, если у вас самой нет средств». Я с трудом удержалась от смеха. Интересно, дал бы он такой совет своей падчерице, прелестной девчушке, записавшейся по его настоянию на медицинский факультет? Чтобы к двадцати восьми годам у нее не осталось собственных зубов, а только протез с двумя металлическими крючками, держащимися на двух последних зубах? На своем бланке доктор нацарапал имя стоматолога из государственной клиники. От оплаты отказался. Ему хотелось, чтобы я со своей шапкой и рюкзаком скорее ушла, вернулась на улицу. Какой смысл подслушивать, если и так ясно, что он звонит своей драгоценной и говорит: делай что хочешь, но чтобы она больше не являлась в кабинет и не отнимала у меня драгоценного времени.