Женщина ниоткуда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Мне грезилось, что я совершаю поджог.

Не знаю ни где, ни как. Только чувствую приятное тепло огня, вижу в ночи оранжевое сияние.

В центре Мальро никогда не запирают вход в подвал. Я представляю себе театральный зал, выкрашенный черной краской, коридоры, фотографии на стенах, туалеты, исписанные граффити. Сразу же загорелись картонки, огонь охватил большую черную простыню, на фоне которой появлялась принцесса Будур. Я вдыхаю запах горящей ткани и расплавленного пластика. Я танцую перед огнем. Я слышу урчание пламени, как раньше, когда садовник сжигал у нас в саду пальмовые ветки. Однажды загорелось целое дерево, и мы с Биби с восхитительным чувством ужаса смотрели, как крысы с отчаянным писком пытаются добраться до верхушки. Дикая радость при виде огня – в ночной темноте искры смешиваются со звездами. Мы слышим, как Яо напевает своим низким голосом, бросая в костер все новые пальмовые листья и ветки с засохшими финиками. Кажется, перед нами колдун. Огромный, лицо изуродовано сифилисом, шрамы на щеках наливаются кровью. Пришел папа, пустил воду из шланга и потушил костер. «Он сумасшедший, его нужно выгнать!» Мадам Баду вне себя, но папа относился к Яо очень хорошо, может, завидовал, что у того столько женщин. Яо остался.

В подвале огонь скручивает картонки, превращает пластиковые бутылки в блестящие лужицы, повсюду языки пламени – красные, зеленые, оранжевые. Я сижу на полу, прижавшись спиной к стене, в голове у меня звучит напев Яо, но не слова, а что-то вроде «хм-м, во-о, хм-м-м». Я открыла рюкзак. Достаю оттуда и бросаю в огонь свои бумаги – школьные табеля, письма, фотографии, потом текст придуманной Хакимом пьесы. Я не буду принцессой Будур, переодетой в мужской костюм, никакой принц не увидит меня спящей с приоткрытой на груди рубашкой, я не узнаю Эбеновых островов. Я бросаю в огонь подписанное моим отцом свидетельство о рождении, где указано, что я родилась от неизвестной матери, – такая в те годы была принята формулировка. Все мгновенно превращается в дым, наполняющий угол, где стоят мусорные баки; отныне я должна стать кем-то другим.

Я бесовское отродье. Это она так сказала, Шеназ Баду, вторая жена Дерека Баду, мать Абигайль Баду. Поэтому я и люблю огонь. Языки пламени танцуют в узком подвале, взлетают вверх, пробегая по грязным стенам красивыми оранжевыми отблесками. Пластмассовые мусорные баки расплавляются, текут по полу кипящей массой, я никогда не видела извержения вулкана, но это, должно быть, что-то похожее. Я появилась на свет от изнасилования, я уцепилась за матку женщины, которую принудили, я как щенок суки, на которую пес накинулся в подвале, где не было ничего, кроме свечи и матраса на полу. Я плод ярости, ревности и лицемерия. Меня породило зло, я не знаю, что такое любовь, я знаю только ненависть.

Мне казалось: все произошло из-за слов, которые я услышала в нашем доме в Такоради, когда поднялась по лестнице к доносившемуся через дверь голосу этой женщины, говорившей, повторявшей, что я бесовское отродье. Я присела на корточки, ближе к замочной скважине, и, как суфлер в театре, подсказывала ей слова, а она плаксиво-пронзительным голосом их повторяла, ну совсем как в нашем театре, когда Хаким заставлял меня репетировать, а я – Будур, переодевшаяся мужчиной, чтобы пройти через пустыню и приблизиться к человеку, которого люблю, который станет моим любовником, моей любовью.

Теперь я знаю все. Незачем мне что-либо объяснять. Я сложила вместе частички головоломки, кусочки разорванной бумаги, на которой написана фраза, излагающая всю мою историю. Я все восстановила и теперь хорошо представляю себе свою жизнь. Все началось там. Пусть мне не дурят голову, все началось там, на пляже в Такоради. Моя мать носила меня на берегу моря. Я слышала шум волн. Тогда во мне не было зла, потому что я еще не родилась. Я плавала в узком животе матери, и она меня проклинала, потому что я давила ей то на мочевой пузырь, то на легкие. Если бы ее вырвало мной, она бы освободилась. Я была плодом зла. Но у нее в животе я слушала умиротворяющий шум волн, я бы хотела никогда не родиться, навеки остаться в безопасной подводной пещере, вдалеке от света, вдалеке от мести. Она меня не хотела. Когда я родилась там, в Африке, она меня бросила. Она не хотела кормить меня своим молоком, отдала меня монахиням, чтобы за мной пришел мужчина. Она не оставила записки с моим именем и фамилией, их выбрала африканская монахиня, которая выхаживала меня, поила козьим молоком, потому что я не переносила коровьего. Во всем этом не было ни драм, ни страданий. Одна пустота. Мной занимались, меня носили на руках африканки. Потом меня взял к себе отец, но так, как берут щенка или котенка, – не зарегистрировав в консульстве, не дав мне своей фамилии. И это осталось как невидимый след у меня на лице, как странная складка в животе. Под пупком у меня шрам, я всегда считала, что в детстве обожглась, случайно опрокинула кастрюлю с кипятком. И в сердце – какой-то провал, через который проник злой ветер. Он-то и нашептывал Шеназ те слова, которые я слышала, сидя на корточках под дверью.

Огонь пляшет, урчит, растопленная пластмасса мусорных баков течет по полу, от дыма у меня перехватывает горло, кружится голова, я еще могу говорить, поворачиваться, бормотать свои слова, как старый Яо, слова, которые согнут тела, будут их пытать, делать совершенно беспомощными. Отчаянный писк крыс, бьющихся в агонии на старых пальмах.

Я в больнице. Не знаю, чем все кончилось. Сторож культурного центра поднял тревогу, и Хаким вызвал пожарных. Огонь был тот еще! Расплавленные мусорные баки громоздились на полу, как колоссальные куски жвачки. Хаким выразил свое впечатление так: «Все это желтое и зеленое[39]на фоне бетона – ты создала настоящее произведение искусства!» Перед полицейскими он пытался меня выгородить: «Бедненькая, она почувствовала, что где-то горит, хотела потушить, но наглоталась дыма и потеряла сознание, понимаете?» Все понимали, дураков нет, бутылка из-под уайт-спирита каким-то чудом уцелела. Сейчас полная тишина, тишина перед сведением счетов. Мне это хорошо известно, у Баду всегда бывало так перед началом войны. Я получила хорошее воспитание.

Меня поместили в одноместную палату с желтыми стенами и зарешеченным окном, мебели никакой, только железная кровать, стояк для капельницы и вращающийся столик. Я под наблюдением, очевидно, нужно установить, представляю ли я опасность. На мне зеленая ночная рубашка, я не знаю, где моя одежда и рюкзак, ничего моего в комнате нет, может, в моих вещах ищут улики? Медбрат – высокий парень с кожей шоколадного цвета, уроженец Антильских островов, он чем-то напоминает Хакима. Открывая дверь, он приветливо улыбается, разговаривает дружелюбно, называет меня «мамзель», не задает вопросов и не высказывает никаких замечаний. Сколько времени я здесь? Два дня, две недели? Я не знаю, какой сегодня день. Может быть, воскресенье, потому что из коридора слышен шум: это посетители, родители, которые пришли к сыну, попавшему в аварию, и принесли ему фрукты, а может, практикантки, заменяющие медсестер. Левая рука у меня перевязана, очевидно, я обожглась, когда упала, я надышалась голубого дыма; если пламя становится голубым, это опасно. Яо сжигал газеты, проспекты, картонные коробки, и огонь менял цвет в зависимости от цвета фотографий.