Засекреченное будущее - Юрий Поляков

— Но вам скажут, что вы можете пойти в другое издательство, в другой журнал.

— Совершенно верно. Но то же самое отчасти было и при советской власти. То, что не печатали в «Новом мире», могли напечатать в «Нашем современнике». То, что отвергал «Советский писатель», можно было выпустить в «Советской России» или «Молодой гвардии».

— Советская цензура, как ни парадоксально это звучит, рождала какие-то гениальные вещи на тех же театральных подмостках и в кино, когда необходимо было говорить эзоповым языком, но все понимали, о чем речь. Прорастало только гениальное.

— Дело в том, что до Китайгородского проезда, где располагалось главное управление, доходили только самые «трудные» рукописи. Меня с моим «ЧП районного масштаба» вызывали именно туда. Но в основном функции цензуры выполнял обычный редактор, однако он прежде всего отвечал за профессиональный уровень текста и помогал писателю избавиться от слабых страниц. Я купил в середине 1990-х годов полное издание «12 стульев», где курсивом были набраны строки, вымаранные этой самой редакторской цензурой. Примерно одна четверть. Думаю: ну, вот теперь-то я узнаю, что проклятая советская власть выбросила из моего любимого романа. А когда стал читать, понял: и я бы, как редактор, это все убрал. Здесь неуклюже, здесь нелепо, здесь ингушей обидели походя, тут отдает дешевым фельетоном… Так что — цензоры фактически улучшили Ильфа и Петрова.

Я и сам, когда готовил собрание сочинений, подумал: дай-ка верну то, что у меня убрали редакторы из «Ста дней…», из «ЧП…», из «Работы над ошибками». Разложил рукописи, сдул пыль, вник и понял — почти нечего восстанавливать. Да, убрали несколько шпилек. Сократили длинноты. Но самое острое осталось. Поймите меня правильно: я не апологет цензуры, но какие-то разумные ограничения все-таки должны быть… Если вы призовете к еврейскому погрому, вас посадят и правильно сделают. А если вы призываете к погрому государства российского, вы просто несдержанный певец свободы, и вам срочно в качестве успокоительного надо выдать президентский грант или государственную премию…

— Так же где границы этого разумного ограничения?

— А в этом и есть мудрость, или, как говаривал не любимый мной политический деятель, «консенсус» между творцами и властью. Здесь надо в каждом конкретном случае договариваться. Если выйдет какой-то роман, который, с моей точки зрения, неправильно оценивает войну 1812 года, да и Бог с ним: у нас плюрализм. Идиотам тоже надо самовыражаться. Но зачем на огромные казенные деньги снимать к юбилею и показывать по телевизору дорогостоящую белиберду, да еще с издевками над нашими святыням? Вы мазохисты? Я — нет!

— Вот ещё один отклик: «Поправочка, Норкины. Запрос лишь на моральную цензуру, а не на политическую».

— А почему не на политическую? Если кто-то выступит и скажет: а я за развал Российской Федерации.

Мы что, должны это спокойно скушать и позволять ему разваливать государство? У нас были такие любители развалов, угробили Советский Союз и теперь прекрасно живут в Штатах, Британии, Израиле, но почему-то не призывают разваливать эти государства. Знают, сразу посадят, едва откроют рот…

— Юрий Михайлович, а как у нас вообще с книгами?

— С книгами у нас так: средний гражданин России читает по четыре книжки в год. Это последняя статистика. Средний тираж книги 2 тысячи экземпляров. Но я знаю авторов романов, у которых рекорд — 500 экземпляров. Я все-таки известность получил еще при советской власти, поэтому у меня тиражи неплохие. Мой последний роман «Веселая жизнь, или Секс в СССР» уже три раза допечатывался, перевалил за 50 тысяч.

— А вы сами читаете?

— Я хоть и писатель, а книги читаю. Много интересного выходит. Есть вещи, которые совершенно не раскрученные, а хорошие. Например, замечательный автор Владислав Артемов — прозаик. За многолетнюю практику я выработал некие правила: если мне попадается книга, и она мне не нравится, вижу, что это слабо, я всегда даю автору еще один шанс — пробую читать, если попадется, вторую его книгу. Мне достаточно нескольких страниц, чтобы понять, стоит ли продолжать. Жена не может со мной смотреть сериалы, потому что я уже в первой серии знаю, кто убил, кто украл, кто чья сестра или брат, украденные из роддома… Но если и вторая книга автора плохая, я этого писателя больше никогда не возьму в руки. Какими бы премиями его ни увешали. Чудес не бывает.

— Это было в 1993 году. Когда Ельцин расстрелял в «Белом доме» мятежный парламент, я за ночь написал статью «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!» И отдал ее в «Комсомольскую правду», которой тогда руководил Валерий Симонов. В либеральной прессе не было ни одного материала против расстрела, борцы за нашу и вашу свободы единодушно поддержали террор, а оппозиционные органы сразу закрыли. Моя статья оказалась единственной в открытой прессе, где осуждался этот преступный акт. И она вышла в «КП». Газету решили закрыть. Один день она не выходила, потом помиловали. Статью вы можете прочитать во всех моих сборниках публицистики.

— Почему вы считаете, что расстрел парламента — это страшная история?

— А как иначе? Это был первый серьезный конфликт между президентской и парламентской властью в новой, якобы свободной России. Для демократического общества конфликт между ветвями — дело обычное, штатное. Если бы тогда из клинча вышли достойно, конструктивно, с помощью переговоров, мы бы сейчас жили в другой стране. И у нас бы сегодня не было столько претензий именно к качеству нашей демократии, которая у нас, по сути, сувенирная. Уж лучше тогда монархия… Честнее.

— Как-то пессимистично… А по жизни вы оптимист?

— Конечно, я оптимист, если продолжаю сочинять книжки, когда до меня столько написано и такими гигантами!

— Либералы под свободой понимают свое доминирование в информационном пространстве. Если моя точка зрения доминирует — это свобода. А если я могу то же самое писать, вещать, утверждать, но не доминирую, — это уже никакая несвобода. Или все будет, как я хочу, или «прощай немытая Россия»! Так думает либерал. Я же свободу воспринимаю по-другому. Меня никто не ограничивает — только мое собственное понимание того, что такое хорошо, а что такое плохо. Я ощущаю ответственность за «выпущенное» слово, за то, как оно отзовется. И если моя точка зрения не доминирует здесь и сейчас, это вовсе не означает, что нужно проклясть и покинуть страну. Моя точка зрения в 1990-е годы была не только не доминирующей, а почти маргинальной. Мои статьи про патриотизм во времена воинствующего космополитизма воспринимались как что-то ненормальное. И что? Теперь моя точка зрения стала официозом, более того, к ней примазались такие прохиндеи и «волкогоны», что иногда тошно. И что? Переживем. Чувство родины — важнейшая, если не главная, составляющая часть художественного дара.