Место для жизни - Юлия Винер

Она сказала осторожно:

— А можно и еще проще. Возьмешь у меня в долг, будешь отдавать постепенно. Я не банк, процентов не беру и за неуплату не штрафую…

Увидев, как дернулось при этих словах лицо Гили, она поспешно прибавила:

— Как захочешь, так и сделаешь…

— Никак не захочу и никак не буду делать, — мрачно ответил Гили.

— Мой упрямый мальчик, — нежно сказала она.

Дома Гили сказал матери, что поступает на другую, лучшую работу и думает уйти из дома. Ее реакция только подтвердила его смутную догадку. Он еще втайне надеялся, что она огорчится, может быть, станет отговаривать, а она — всполошилась, правда, всплакнула даже, но ни слова не возразила, спросила только, как же он справится с расходом на наемную квартиру.

— А я не снимаю, а покупаю! — с вызовом сказал Гили. — Буду жить, как нормальный взрослый человек.

— Но, сыночек, откуда…

— В долг возьму, вот откуда. Ко мне там начальница очень расположилась, дает без процентов, из фонда взимопомощи.

И хотя мать понимала конечно же, что нет на свете таких фондов, которые дали бы ее сыну беспроцентную ссуду на покупку квартиры, но и тут не стала возражать, а сказала только:

— Начальница расположилась? Смотри, Гили, запутаешься. Как расплачиваться будешь?

Но Гили не боялся запутаться, ему было чем расплачиваться.

Гили жил в своей новой квартире, ремонтировал ее потихоньку, много работал — на новом месте с прохладцей, как раньше, работать не приходилось, — а по вечерам прилежно учился. Он стал настоящим специалистом, и зарплата его, как и было обещано, начала повышаться. И он постепенно расплачивался с долгом — и деньгами, и другими средствами. Сперва другие средства далеко перевешивали денежные выплаты, но с годами это изменилось. Женщина старела, интерес ее все больше сосредотачивался на уходе за своим телом и лицом, ей стало казаться важнее сохранить их, чем использовать. У Гили же стало больше денег, и он торопился их отдавать. И свобода у него кое-какая была — главным образом, во время ежегодного месяца резервистской армейской службы. Он эту службу теперь очень полюбил и иногда ходил даже два раза в год.

А потом его сманили на другую, еще лучшую работу, и вскоре после этого он женился. Теперь с «начальницей» его ничто не связывало, кроме клочка бумаги, на котором он когда-то написал, сколько должен, подписался и отдал ей. Ну, если ты настаиваешь, сказала она тогда небрежно, но бумажку не выбросила. Она теперь почти не занималась делами, всем заправляла в основном ее дочь, она же проводила много времени в гимнастическом зале, в бассейне, в массажных и косметических кабинетах. Гили она звонила теперь очень редко, и он не отказывал ей.

С течением времени умерла в одиночестве мать Гили, которой так и не удалось удержать при себе приятеля, и оставила сыну квартиру. Он ее продал, сразу расплатился с остатком долга и попросил обратно свою расписку. И женщина с грустным видом ее ему отдала. Теперь он был совершенно, окончательно свободен.

Но к тому времени он уже забыл, зачем эта свобода была ему нужна.

В своей прежней жизни Элла никогда не знала чувства безопасности.

Это не был страх, Элла не была труслива. Ощущение ненадежности и неустойчивости всего, сопровождавшее ее с раннего детства, казалось ей неким обязательным условием существования, неотъемлемым качеством человеческого устройства, и она считала, что с этим живут все и всегда, только скрывают друг от друга, как скрывала и она. А жить с этим можно было. Можно было учиться, работать, общаться с людьми, добиваться чего-то, можно было влюбляться и, как считало большинство, производить на свет себе подобных.

И Элла довольно успешно все это, кроме последнего, делала. Но что бы она ни делала, где бы ни находилась, тонкий лед колебался у нее под ногами на каждом шагу, едва прикрывая темные холодные воды, которые тяжело и безразлично перекатывались там, внизу. Поэтому она никогда не знала настоящей, безоглядной радости и веселья, хотя при случае развлекалась вместе с другими.

С годами она обнаружила, что это не у всех так. У большинства людей такое чувство возникало лишь иногда, при серьезных бедах и потерях, в минуты душевного упадка или к старости. Большинство людей если боялись, то конкретных опасностей и смерти. С конкретными опасностями и бедами Элла так или иначе справлялась, не хуже других, о смерти пока не думала. Самым страшным для нее была не опасность, а отсутствие безопасности.

В сознательном возрасте она стала пытаться понять, почему у нее это так и что с этим можно сделать. Не желая обременять своими проблемами других, она и профессию себе выбрала самую подходящую — психологию. Неточная эта наука дала ей кое-какое подспорье, но по-настоящему добраться до корней и причин все же не удавалось.

Влияние отца и матери, отношения с ними, обыкновенными людьми, порожденными и выращенными тогдашним режимом себе на потребу, ничего не объясняли. Живя, как и положено было тогда, в страхе Божием перед этим режимом, который и был весь их мир, они, однако, никогда не сомневались в прочности и устойчивости этого режима и этого мира. Их тревоги и страхи всегда носили конкретный, сиюминутный характер, и если их не трогали — а трогали их редко, поскольку люди они были нетребовательные и без амбиций, — то они трудолюбиво и удовлетворенно брели по обозначенному маршруту.

Свою бездумную уверенность, что все в общем-то ничего, они пытались внушить Элле, когда, очень редко, замечали в ней что-то. Но это только раздражало ее, хотя она сдерживалась.

Правда, у этих образцово нормальных людей был все же один признак ненормальности, который они вынуждены были передать и дочери, — они были евреи. Но и это, в том месте и в тогдашней ситуации, малоприятное обстоятельство не меняло их позитивного подхода к жизни — они так к этому обстоятельству привыкли, что как бы даже его и не замечали.

Почему же Элла замечала? А она замечала и даже пришла к заключению, что оно является одной из причин ее глубокого внутреннего неустройства. Нельзя сказать, что оно, помимо кое-каких неудобств, неловкостей и редких обидных слов, причиняло ей серьезные страдания, — нет, этого не было. Не было и интереса к нему, желания узнать, что же оно такое, это досадное еврейство. А было лишь все то же неотвязное ощущение неуютности и неустойчивости.

Психология помогла Элле обнаружить в себе и еще кое-что, до тех пор ей неизвестное. Она обнаружила, что не любит эту трогательную, жизнестойкую, преданную друг другу супружескую пару, своих родителей. Вернее, не то что не любит, а просто не может терпеть. А приходилось терпеть, и их, и их хлопотливые заботы, и их манеру входить к ней в комнату, не постучав: сперва в дверь просовывалась голова, затем раздавалось робкое «к тебе можно, детка?», и, в случае отрицательного ответа — «да я на минуточку, не помешаю».

И некуда было уйти, другого места для жизни у нее не было. Разве что замуж, но замуж Элла не торопилась. А желающие были. Она чуть не до тридцати лет сохраняла внешность длинноногого подростка, на смуглом овальном личике упорно держалось выражение большеглазого изумления перед миром, которого она вовсе не испытывала. В сочетании с вопросительной, чуть недоуменной манерой разговора это вызывало в некоторых мужчинах желание приласкать, пригреть бедного заблудившегося жеребенка, и Элла охотно этим пользовалась, но чувства безопасности оно ей не прибавляло. А замуж? И вечно думать, как скрыть от него больного беса, который в ней сидит?