Падай, ты убит! - Виктор Пронин

Все это и рассказал Ошеверов своему другу Шихину на полутемной террасе под шум дождя и гул поздних поездов западного направления. Они уносились в манящую даль, где, конечно же, живут иначе, нам так никогда не жить, и погода там хорошая, моря синие да теплые, а магазины переполнены всякой снедью, а шмотье такое, что хоть за голову хватайся да завывай от безнадежности. Но когда утром Шихин стоял на платформе, ожидая электричку, эти же поезда проносились обратно в Москву — у окон он видел сонных, нечесаных людей в мятых пижамах, на лицах у них были пустота и равнодушие. Побывали, посмотрели, вкусили. И понимал Шихин, что ничего они там не нашли, ничего не открылось им такого, что сделало бы их жизнь взволнованно-прекрасной. А потом уже на Белорусском вокзале он видел, как свекольные от натуги дяди тащили необъятные чемоданы к стоянке такси, покрикивали на отстающих теть, тоже постанывающих от тяжести, как и те и другие матерились вполголоса уже по-нашему, по-отечественному, и не завидовал им Шихин, честно говорю, не завидовал.

— Единственно, чем отличался ее седьмой отъезд от всех предыдущих, — закончил Ошеверов свой печальный рассказ, — так это тем, что солдаты прихватили еще и мою раскладушку. Спать пришлось на зимнем пальто и с рюкзаком под головой. Надеюсь, вы найдете мне что-нибудь не столь суровое?

— Найдем, — заверила его Валя. — Заканчивайте. Стол уберем утром. Пора спать.

— Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит, — проговорил Ошеверов как-то уж слишком искренне.

— Неужели просит? — уточнил Шихин.

— Вот сейчас только понял — пора принимать решения. Спокойные. Твердые. Окончательные. Хватит, как безголовому петуху носиться по двору, хлопать крыльями и заливать все собственной кровью. А до сих пор, похоже, происходило именно это.

— Послушай, а Зина...

— Зина, она и есть Зина! Хлопочет, мечется, руки заламывает, каждый день к следователю шастает — сына ее посадить собираются.

— За что? — ужаснулась Валя.

— А! В химчистку забрался. Ну ладно бы в банк, а то на старое барахло позарился, дурака кусок! Вот я и вкалываю — зарабатываю на взятку для следователя. Сейчас от него все зависит... Как истолковать, какую статью применить, какие смягчающие, отягчающие обстоятельства изыскать. Ну, и так далее.

— Возьмет? — спросил Шихин.

— Зина уверена, что возьмет. Посмотрит на него и так и этак, из-под той брови, из-под этой... Умеет... Не будем. Спать, ребята. Пора спать.

Ошеверов протянул руку, набрал полную ладонь дождевой воды, плеснул себе в лицо и... И перед Шихиным сидел прежний Ошеверов, разве что чуть более усталый.

Они посидели еще с часок, посудачили о том о сем, обменялись незначащими словами, вообще-то слова были полны важного для них смысла, но нам это неинтересно, оставим их, тем более что они действительно вскоре отправились спать.

И никто, кроме Шамана, не заметил, что, пересекшись у кирпичной трубы, в саду, недалеко от дуба, светились уже четыре линии, исходившие из пространства ночного неба.

* * *

А стреляться нужно на рассвете.

И грохнут два выстрела в предутреннем тумане.

Взлетят вороны над мусорными ящиками, залают беспородные одинцовские собаки и, взвизгнув, сорвется с места и уйдет в темноту звенигородских лесов первая электричка.

Кровь? Не обязательно. Но лучше с кровью. Все настоящее, все искреннее и дельное дается с кровью. Так было всегда и, наверное, останется во веки веков. Никакие самые заботливые общественные сломы не отменили этого закона, хотя крови пустили столько, что до сих пор бродим в ней по колено. Крови требуется все больше, чтобы чего-нибудь добиться, доказать, выпросить, теперь уже твоей собственной крови.

И крик в тумане.

И хриплый лай ворон.

И ржавое ружье, и старые патроны с отсыревшими капсюлями, и спор, который должен окончиться словами: «Или тебе ходить по земле, или мне!» Страх, растерянность, затравленность: «Зачем же вот так?! Ведь мы можем поговорить!»

— О чем говорить, если ты сволочь!

— Я сволочь?!

— Ты! Стреляться будешь?

— Дай мне по лицу, может, успокоишься...

— У тебя нет лица! У тебя морда, рыло, харя, рожа! Стреляться будешь?

— Ты в самом деле хочешь меня убить?

— Ничего более дельного мне в жизни не совершить.

— Может быть, поставить на голосование — стреляться или нет... Можно тайно, можно открыто, в полном, как говорится, соответствии с принятыми нормами общественной жизни. Насколько мне известно, ты всегда...

Автор просит прощения — эта страничка попала сюда по ошибке, ее место в самом конце.

Ну, ничего, доберемся и до конца. Важно уяснить с самого начала, что стреляться в наше время действительно глупо и пошло, уговорить героев взять в руки ружье будет непросто. Изменился смысл этого благородного акта. Если раньше он говорил о личном мужестве, то теперь за ним просматриваются слабость и отчаяние. Сильные люди в наше время иначе подтверждают свое достоинство — туфли от Саламандры, магнитофон от Сони, загар от Сочи. И хоть стреляйся, а этого не перешибить. И когда появляются основания всадить кому-то пулю в лоб, единственное, что можешь себе позволить, — обложить матом, дать по морде, накатать донос и...

И это все, ребята.

Это все.

Потом остается только заткнуться. Сходить в церковь и проклясть его тоже нам не дано — церквей-то не осталось, снесли их из каких-то высших соображений, взорвали, сровняли с землей.

Утром первой на террасу вышла Катя. И тут же увидела, что в углу на старом, продавленном лежаке спит человек. Рядом стоял непомерно раздутый портфель, который выдавал в спящем командировочного. В стороне красовались размокшие туфли, а обильная грязь на них говорила о том, что добирался этот человек не самым ближним путем, что не все встречные давали ему правильное направление, если они были, эти встречные. Похоже, он нашел дом самостоятельно, полагаясь лишь на собственную сметку и физическую закалку. Тут же валялся сползший с лежака пиджак. На нем довольно уютно устроился Шаман. Понимая, что совершил нечто безнравственное, пес виновато бил хвостом по доскам пола. Дескать, я ненадолго, а если вы полагаете, что в моих действиях есть что-то нехорошее, то могу и встать, я лег только потому, что пиджак лежал на полу, и вполне можно было допустить, что хозяин решил его выбросить или дать мне попользоваться на время...

— Дядя, ты кто? — спросила Катя, отдалившись на безопасное расстояние и приготовившись тут же нырнуть в дверь.

Человек открыл глаза, погладил себя по загорелой лысине, сел, с удивлением осмотрелся. Увидев собаку на своем пиджаке, осторожно потянул за рукав. Но Шаман не торопился уходить.

— Скажи — пусть встанет. Это мой пиджак. И, между прочим, парадный. Мне сегодня в нем к министру идти. Что это у нас с министром за разговор такой получится, если мой пиджак вывалян в собачьей шерсти? Видишь, он его еще и заслюнявил, кость на нем глодал... Хам какой-то.