Закрытие темы - Сергей Носов

– Здесь, здесь, – слышится из-за генераторов, осциллографов и друг на друге громоздящихся частотных измерителей. – Небось, к нам за сахарком пожаловал? Дай-ка ему, Марина, два кусочка.

– Мне восемь.

– Ого, восемь…

– Я, между прочим, «красный угол» получил.

Марина:

– Хорошо работаешь.

Пирогов:

– Это за воздерженскую?

– Нас три автора: Воздерженцев, Артамонов и я.

Марина:

– Хорошо работаете.

Пирогов:

– А мы тут про вашего Воздерженцева говорили.

Марина:

– Очень подозрительная фамилия.

Пирогов:

– Если предок воздерживался, кто же, интересно, род продолжил?

Марина:

– Тёмная история.

Пирогов:

– Тёмная.

Касаев:

– Ну, я пошёл.

Ему вдогонку:

– Стой! Ты правда женился?

(Двигаемся, двигаемся, наша очередь.)

Но он уже набирает код в лабораторию правых. Анна Тимуровна скороговоркой:

– Театр – это прекрасно.

– Прекрасно, Анна Тимуровна.

– Актриса?

– Нет, реквизитор.

– Ох, тихомиришь, Касаев…

Двое покупают шляпу – чёрную, широкополую, одну на двоих. Ему чуть мала, ей в самый раз. У тебя что, голова больше? Выходит, что больше. Нет, погляди.

Ему идёт. Он похож (говорит она) на Чеширского кота. На Чеширского кота в сапогах и шляпе. А ей-то как идёт!.. А как? Очень идёт. Правда?

– Простите, это мужская или женская?

– Без разницы.

– Я же тебе говорила.

На улице:

– Я по чётным, ты по нечётным.

– Нет, до перекрёстка – ты, а я дальше.

Но тут налетает ветер.

Ах!

Тарарах, чебурах, шахиншах.

О себе два слова. Я автор. Подробности – потом. Конечно, авторской бесцеремонностью сегодня удивить никого нельзя; если это приём, то не я придумал. Но я – автор, и есть причина напомнить о себе именно в этом месте. Иначе потом запутаемся.

2

Приветственный возглас начальника – откуда-то сверху и сбоку:

– Салют, коллега! Что читаем? (Встреча в библиотеке.)

– Да вот, читаем помаленьку…

– «Карамзин и поэты его поры». Кто такие?

– Милонов, Грамматин…

– Грамматин? Почему не знаю?

– Он жил в Костроме.

– Это хорошо, если в Костроме. Ты не забыл, что у нас конференция?

– У меня же доклад…

– А тезисы?

– Завтра к обеду.

– Это хорошо, если к обеду.

Виктор Тимофеевич Воздерженцев вышел из читального зала.

Что сказать о Касаеве? Рефлексивен и склонен к самовыражению. Книжки читает. Про таких говорят: многодумный. Человек пытливого ума и широких взглядов. Говорят: увлекающийся, сомневающийся, легковоспламеняющийся, самозагружающийся, т. е. ищет для себя проблемы, нормальный, говорят (в смысле «того»), хотя и «не от мира сего» тоже подходит. Если бы многочисленные гармоники его души (как-никак всё-таки радио техник) вошли в резонанс, он стал бы гармонически развитой личностью. Но резонанс – непростое явление.

Вот уже год с Касаевым происходило что-то неладное: он читал действительно всё подряд, будь то газеты за любое число или объявления на водосточных трубах. В целом же он оставался взыскательным читателем, – после работы шёл в Публичную библиотеку и брал заказанные накануне книги, благо Оля домой возвращается поздно. С равным успехом он мог заказать на завтра воспоминания Аполлона Григорьева, «Астрономический вестник» за прошлый год или труды всероссийского съезда спиритуалистов (1907). Он сам подтрунивал над собственной всеядностью. А что делать? Наверное, не начитался в детстве. И вот в одном медицинском справочнике он находит описание симптома запойного чтения – это когда чтение ребёнка, одностороннее и непродуктивное, обнаруживающее «аутистические тенденции», обретает «характер сверхценного образования». Николай Николаевич усмехнулся и отметил не без самоиронии, что давно вышел из «препубертатного возраста».

Огорчало одно: всё забывалось. Всё прочитанное легко забывалось, а крючковатые нотабене, рассыпаемые по блокноту щедрой касаевской рукой, напоминали ему самому не столько о важности цитируемых мест, сколько о бессистемности извлечений.

Всё же нечто такое, что придавало его интересам некоторое направление, безусловно существовало. И даже облагораживало своеобразным, что ли, пафосом принципиальный дилетантизм Касаева. Внимание к третьестепенному – вот что. Тем более, когда третьестепенное, незначительное и, казалось бы, не стоящее никакого внимания, вдруг в силу обстоятельств представляется с такой двусмысленной выразительностью, что появляется повод задуматься о куда более важном. Не знаки вечного, а знаки преходящего волновали Касаева. Шумовой фон истории… Это у себя на работе они выделяли сигнал из смеси сигнала и шума. Вечером в читальных залах Публичной библиотеки он решал те же задачи обнаружения и фильтрации. Судьбы тех людей прошлого, о которых неизвестно почти ничего, интересовали Касаева, – известно только, что были они, случились, мелькнули.

Например, экзальтированный студент, тот самый, что лишился чувств от восторга, когда Достоевский прочитал свою знаменитую речь о Пушкине, чему он потом рукоплескал – после тридцати, сорока, пятидесяти? На каком таком поприще он отличился? Не умер ли от чахотки, так и не завершив курса? Или, наоборот, поправился, удачно женился, растолстел, стал мух лупить и наливку пить и ни о каком «всечеловеке» больше не думал?

Знал ли он, что его обморок, как примечательный штрих, благодаря Достоевскому уже не забудут и через сто лет будут говорить, что «кто-то упал»[11], а вот речь Бартенева, произнесённую в тот же день (биограф Пушкина, едва ли не первый), забыли через неделю… Что за персона Леон Дикий, булочник из города Тулы? Он пришёл в Ясную Поляну и огорошил Толстого вопросом: «Как сделаться хорошим писателем?» Толстой побеседовал с ним внизу, а потом, поднявшись наверх, сказал близким: «Я думаю, что он душевнобольной» (доктор Маковицкий записал толстовскую фразу). Почему-то ненормальный Леон не давал покоя Касаеву. Ведь стремился же человек к чему-то, переживал, придумывал что-то такое, стихи, вероятно, писал или прозу под стать своей дикой фамилии, а может быть, кличке (если не псевдониму), надеялся… Нетрудно представить себе, с каким сожалением и недоумением слушал великий Лев Толстой своего на французский манер тёзку – Леона. Что же это за карикатура такая? Чего тут больше – фарса или трагедии, как в судьбе, например, Миши Неизвестного, отказавшегося назвать своё настоящее имя администрации сумасшедшего дома? Его забрали за то, что вещал перед народом «от Бога». Что он вещал? Почему Толстой плакал, когда ему говорили про этого Мишу?