Ошибка Клео - Лола Лафон

Нико еще раз выключил и включил компьютер. Бесполезно. Ну, ничего страшного, можно подумать, тебе действительно необходим доступ к почте.

Клод ткнула пальцем в ежедневник: сегодня день рождения Клео. Она хотела отправить ей поздравление, объяснила она, немного стыдясь своей настойчивости, как будто наличие желаний нарушало плавное течение жизни нормальной пенсионерки. Но последнее письмо от Клео, полученное на прошлой неделе, ее немного встревожило…

Сын обращался к ней мягко, чуть ли не слащаво – славный мальчик. Тем не менее эта псевдодружба, изменить которой мать так боится, основана на чувстве вины двадцатилетней давности. Как долго еще она будет пережевывать эту историю, злился Нико. В то время Клод сделала то, что на ее месте сделала бы каждая женщина, оставшаяся после развода с ребенком на руках, – постаралась бы не потерять работу. Так что пусть Клео, эта пассионария из кабаре, оставит свои упреки при себе.

Клео никогда ни в чем ее не упрекала, пробормотала Клод. В этом все дело.

Нико бросил взгляд на мобильник. Время, отведенное на визит, закончилось, и ему не терпелось уйти; старость матери портила ему настроение, к тому же он опаздывал. Напишет своей Клео открытку, подумаешь, проблема. End of the discussion[17].

Клод закрыла за сыном дверь. На столе в гостиной лежала черная телевизионная приставка, немая и безучастная. Однажды Клод зачитала Нико, без конца повторявшему слово «пенсия», выдержки из словаря Ларусса:

Клод тоже отступила с ранее занимаемой позиции.

Из зеркала на нее смотрела упрямая постаревшая молодая женщина, мать сотни «девочек», одной из которых, Клео, сегодня исполнилось сорок восемь лет. Слезы этой женщины вызвали у Клод улыбку.

Ее девочки. Как же они галдели, когда к пяти часам вечера заполняли гримерные. Перекликались на польском, русском, английском. Пожалуй, это было единственное, чем они отличались друг от друга, потому что в списке участниц выступления все они значились как безымянные «мадемуазель», даже те из них, кто был замужем.

Ее девочки. Каждый год разные и похожие друг на друга как две капли воды. Если у какой-то из них хоть раз во время выступления лопнула бретелька, она потом каждый вечер волновалась, что это произойдет снова.

Без грима они казались болезненно бледными и анемичными. Морщились, когда Клод, помогая им обуваться, задевала больную лодыжку, – только бы никто не заметил, чтобы не заменили. Некоторые, с пересохшими губами, смотрели блуждающим взглядом – наглотались сильных обезболивающих. У некоторых щеки горели нездоровым румянцем – побочный эффект применения кортизона. Некоторые по понедельникам жаловались на похмелье. Некоторые дарили ей на Новый год коробку засахаренных каштанов, а потом во время примерки без конца запускали в коробку руку. Некоторые с детским испугом, словно потерянный талисман, искали куда-то засунутый лоскут шерстяной ткани, которым на репетициях обвязывали поясницу. Некоторые, стоя за кулисами, до последней минуты не снимали наушники и напевали мелодию, не имевшую ничего общего с музыкой, звучавшей из зала. Некоторые протягивали ей руки, чтобы она помогла им надеть на спину металлический каркас, на котором крепятся перья фазана, обычно синие с золотом. Некоторые хвастались, что у них все рассчитано и они точно знают, в каком возрасте уйдут из труппы. Некоторые зацикливались на какой-то детали внешности, шраме или родимом пятне, и замазывали его особой крем-пудрой – такой была Клео. Некоторые с помощью мочегонных избавлялись от двух лишних сантиметров на талии, появившихся перед месячными. Некоторых возбуждало присутствие в зале друга, и они старались выделиться на фоне остальных, например чуть ниже надвигая на лоб головной убор. Некоторые хулиганили, ставя на спор пятьдесят франков, что в номере Sexy Kitten покажут зрителям язык. Некоторые выходили на сцену в последний раз, потому что закончился контракт; их обнимали, они закатывали глаза и указательным пальцем придерживали нижнее веко, чтобы не размазалась стрелка; их слезы отсвечивали розовой пудрой. Некоторые на репетициях делали фотографии для друга или брата, лежащего в больнице, и никогда не произносили вслух буквосочетание ВИЧ. Некоторые жульничали, перед еженедельным взвешиванием выпивая полтора литра воды, потому что слишком потеряли в весе. От некоторых пахло камфарой и ментолом, входящими в состав мази для воспаленных связок. Некоторые не отзывались, если их окликали; Клод находила их сидящими по-турецки на сером линолеуме гримерки и тупо уставившимися в листок бумаги – заключение врача, предписывающего многомесячный перерыв в работе. Некоторые тосковали по жениху, оставленному в Риге; некоторые только что порвали с парнем, который требовал «кое-чего еще, кроме этого». Некоторых беспокоил начинающийся целлюлит, и они надевали две пары колготок: вниз – телесного цвета, поверх – ажурные. Некоторые по десять лет ели раз в сутки и с горящим взором делились с другими рецептом брауни. Некоторые, сталкиваясь за кулисами с машинистом сцены, скрещивали руки, пряча грудь. Новенькие, с трудом привыкающие к пышному головному убору; об их приближении сообщал шорох перьев, задевающих стены. Француженки, которым посчастливилось получить долговременный контракт. Остальные, русские или румынки, кочевавшие из кабаре в кабаре в вечном страхе увольнения и утраты вида на жительство.

Каждая «всегда мечтала танцевать на этой сцене». В программке, где было приведено множество цифр – два миллиона стразов, двести килограммов страусовых перьев, пять килограммов нижних юбок для костюма исполнительниц канкана, сорок пять технических специалистов, – их имена не указывались.

Среди девушек, обязанных по условиям контракта хранить на сцене улыбку, существовала жесткая иерархия; нижнюю позицию занимали «голые манекены», выше шли «танцовщицы в костюмах», еще выше – солистки, это уже аристократия, наконец, на вершине пирамиды – звезда ревю.

Девушки-птицы в красно-золотых плюмажах, умеющие разворачиваться в веерные ряды, демонстрируя длинные кремовые ноги, бесконечно отражающиеся в двух наклонных зеркалах, установленных в глубине сцены.

Каждый день – репетиция и два представления, в 21:00 и в 23:30, шесть дней в неделю, без выходных и праздничных дней. Пятьдесят часов в неделю. Им платили меньше, чем официанткам роскошного ресторана при заведении. Только в Рождество, Новый год и 1 мая им полагался двойной тариф. В финале они выходили на сцену в сине-бело-красном, корсажах на шнуровке, пышных шуршащих юбках и высоких ботинках – последний номер был посвящен Французской революции.