На вершине власти - Владимир Гриньков

Было что-то в ее голосе, что заставило Уланова нахмуриться.

– О чем это вы? – спросил он.

– О метках. Вы ведь наверняка тоже имеете к ним отношение?

Уланов снова улыбнулся.

– Без сомнений. Даже больше, чем Пашка.

Людмила вскинула брови.

– Сын растет! Жена пишет раз в месяц, сколько прибавил, я прихожу к Хомутову, и мы с ним по линейке отмеряем… Сидим с ним, выпиваем, и так, бывает, сердце защемит…

Людмила все еще не могла поверить.

– Так вы нашли наконец свои вещи? – вмешался Гареев.

– Нет, не нашла.

Она поймала свое отражение в зеркале. Лицо было залито меловой бледностью.

– Спасибо, я не хочу больше ничего искать, – проговорила она и вышла.

Уланов нагнал ее на улице, попытался спросить о чем-то, но она опередила его.

– Он здесь!

– Что такое? – не понял Уланов.

– Павел здесь. Только вы не говорите никому, что я это сказала. Хорошо?

– Начнем с самого начала, – предложил Сулеми. – Первый день – вы помните? Президент приветствует народ с трибуны.

Хомутов кивнул.

– Этот жест у меня получается даже лучше, чем у товарища Фархада, – усмехнулся он.

– Лучше не требуется, – парировал Сулеми. – Вы хотели знать, что президент при этом чувствует. Очевидно, что он – отец нации, лидер прогрессивного движения. На нем лежит высочайшая ответственность…

– Прямо как из передовицы, честное слово, – заметил в сердцах Хомутов.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего, – буркнул Хомутов. – Мне всегда казалось, что чувства президента должны быть несколько иными.

– Какими же?

– У нас это называют чувством глубокого удовлетворения.

– Не совсем понимаю, – признался Сулеми.

– Это когда все по фигу, на все наплевать, но вслух об этом говорить не принято, да и незачем. Кто там толпится перед трибуной? Людишки, мелкая сволочь, их там тьма-тьмущая. Что ж, сделаем им ручкой, вот так, чтобы они думали, что вождь рад каждому из них, любит и ценит только его.

Сулеми, слушая собеседника, вспомнил, как однажды ехал вместе с Фархадом по хедарским улицам, и президент, задумчиво глядя в окно, неожиданно сказал:

– Ты никогда не задумывался о природе людей, Сулеми? Они словно стадо овец, беспомощное без своего пастуха. Они в нем нуждаются, понимаешь? Им без него не выжить.

Стряхнув воспоминание, Сулеми сказал Хомутову.

– Вряд ли разумно относиться к людям столь высокомерно.

– Это почему же?

– Из людей состоит народ, а народ не может быть унижен.

Хомутов неожиданно рассмеялся. Сулеми вопросительно взглянул на него.

– Вы сейчас со мной полемизируете? – поинтересовался Хомутов. – Или с президентом Фархадом?

– С вами. – Сулеми казался озадаченным.

– Так будьте откровеннее, черт возьми! Я должен знать истинного Фархада, а не того, который прячется под парадным лаком. О народе – ведь верно?

– Иногда у президента случаются подобные высказывания, – с усилием отвечал Сулеми. – Но его можно понять. Он человек исключительных дарований, каких немного на этой земле…

Хомутов поморщился.

– Я хочу сказать, что меня не надо агитировать. Не стоит тратить на это время.

Кто-кто, а Сулеми помнил, что совсем скоро Фархад захочет встретиться со своим вторым «я».

– Хорошо, – отвечал он. – Я согласен с вами.

– Фархад боится людей? – быстро спросил Хомутов.

Сулеми изумленно уставился на него.

– Боится? – повторил вопрос Хомутов.

– У президента есть враги. Но это не его личные враги, а враги революции.

Хомутов кивнул. За то время, что он прожил в Джебрае, он уже привык к тому, что ни один джебраец не скажет неприятную вещь прямо – слова сплетаются в вязь, в которой каждый может увидеть то, что хочет.

– А есть ли в Джебрае некто, кто хоть в незначительной степени мог бы сравниться с президентом?

Сулеми задохнулся праведным гневом.

– Стоп, понял, – поднял руки Хомутов. – Вопрос снимается. Следующий момент. Любит ли президент вспоминать свою офицерскую молодость?

– Нечасто. Но мне кажется, что воспоминания о той поре ему приятны.

– А чему он отдает предпочтение: военным парадам или мирным шествиям?

– Парадам, конечно.

– Почему?

– Не могу сказать.

– А если вдуматься?

– Мне кажется, – проговорил Сулеми после долгой паузы, – президент любит то, что воплощает собой порядок. Геометрически четкие линии, ритм… Однажды он сказал, что демонстрации – это полный хаос, который с трудом поддается упорядочению.

– Действительно, ими не просто управлять.

– Да, вы правы. В марширующих батальонах чувствуется мощь. Это не аморфная толпа.

– И эта мощь повинуется президенту. Что всегда приятно сознавать.

– Да, пожалуй. У президента в минуты, когда перед ним проходят войска, особый взгляд…

– Какой?

Сулеми замялся.

– Какой у него взгляд? – повторил вопрос Хомутов. – Это важно.

– Ну, представьте, что вы приобрели дом. Это ваша давняя мечта, и вот теперь он ваш. Вы приближаетесь к нему впервые с тех пор, как стали его хозяином, останавливаетесь и окидываете одним взглядом…

Сулеми щелкнул пальцами, подыскивая слово, но оно не шло на ум, он повернулся к Хомутову, чтобы тот помог, и натолкнулся на его взгляд – в нем были спокойная гордость и восторг одновременно, это был взгляд полновластного хозяина.

– Это! – пробормотал Сулеми. – Именно это!

Хомутов рассмеялся, сбрасывая маску.

– А к демонстрациям, значит, он относится иначе.

– Очевидно.

– А как именно?

– Трудно сразу сказать. Спокойнее.

– Это как же?

– Не могу дать определения.

– Меньше восторга?

– Пожалуй.

– И гордости, – подсказал Хомутов.

Сулеми мялся.

– Итак, ни восторга, ни гордости, – подытожил Хомутов. – Что остается?

Сулеми вдруг вспомнил, сказал с едва скрываемой усмешкой:

– Остается чувство глубокого удовлетворения.

– Ага! – ухватил суть Хомутов. – Я же говорил, что ему наплевать на толпу!