Марли и я: жизнь с самой ужасной собакой в мире - Джон Грогэн

– Возможно, ничего страшного, – сказал я. Но пока поспешно набирал телефон приемной женской консультации, мое сердце колотилось. Через пару минут перезвонил доктор Шерман, его голос был встревожен.

– Не исключаю, что это просто газы, – сказал он. – Но лучше провести осмотр.

Он велел немедленно привезти Дженни в больницу. Я заметался по дому: бросал нужные вещи в сумку, развел смесь в бутылочках, взял запас подгузников. Дженни позвонила своей подруге и коллеге Сэнди, она тоже недавно стала мамой и жила в нескольких кварталах от нас, и спросила, можно ли нам оставить у нее Патрика. Марли тоже проснулся, потягиваясь и зевая. Да это же ночное путешествие!

– Прости, Мар, – извинился я, когда вел его в гараж, заметив нескрываемое разочарование на его морде. – Придется тебе нести вахту в наше отсутствие.

Я вытащил Патрика из кроватки, устроил на детском сиденье, даже не разбудив, и мы помчались в ночную темень.

В отделении интенсивной терапии больницы Святой Марии медсестры быстро взялись за дело. Они переодели Дженни и стали измерять силу схваток и пульс ребенка. Действительно, у Дженни каждые шесть минут начиналась новая схватка. Причина явно не в кишечных газах.

– Ваш ребенок рвется появиться на свет, – сказала одна из медсестер. – Мы сделаем все возможное, чтобы этого не случилось.

Доктор Шерман по телефону попросил посмотреть степень раскрытия шейки матки. Одна из медсестер ввела Дженни палец в перчатке и сообщила, что шейка раскрыта на один сантиметр. Даже я понимал, что это плохой знак. Если шейка раскрывается полностью, до 10 сантиметров, то при нормальной ситуации мать начинает освобождаться от бремени. С каждой болезненной схваткой приближался необратимый исход. Доктор Шерман назначил капельницу с физраствором и велел ввести лекарство, которое снижает родовую активность. Схватки прекратились, но менее чем через два часа возобновились с большей силой, так что потребовался второй укол, а потом и третий.

Следующие две недели Дженни провела в больнице. Ее всю искололи, многократно осматривали специалисты отделения пренатальной диагностики, подключали к различным аппаратам мониторинга и ставили внутривенную капельницу. Я взял отпуск и, будучи единственным родителем при Патрике, старался управиться со всеми делами: стиркой, кормлением ребенка, счетами, работой по дому, уборкой сада. Да, чуть не забыл, и еще с одним живым существом в нашем доме. Рейтинг бедного Марли просел с позиции второй скрипки до положения бедолаги, уволенного из оркестра. Даже когда я не обращал на него внимания, он пытался поддерживать свой статус и не упускал меня из поля зрения. Он преданно следовал за мной, пока я носился по дому с Патриком под мышкой, свободной рукой в это время пылесосил, переносил белье или что-то готовил. Вот я отправился на кухню, чтобы положить грязные тарелки в посудомоечную машину, а Марли брел сзади и, сделав несколько кругов, выбирал оптимальное место и плюхался на пол. Однако вскоре я уже мчался переложить выстиранные вещи в сушилку. Он снова трусил за мной, кружил, потягивал лапой половики, пока они не разглаживались в соответствии с его запросами, а потом ложился на них. Но я уже направлялся в гостиную за газетами. Так мы и жили. Если мне удавалось сделать перерыв в своем сумасшедшем графике, то ему перепадало немного внимания и я трепал его за уши.

Однажды ночью, когда Патрик заснул, я в изнеможении рухнул на диван. Марли прыгнул ко мне и, пристроив свою игрушку на моих коленях, уставился на меня своими карими глазищами.

– Нет, Марли, – сказал я. – Устал до смерти.

Тогда он положил морду под игрушку и принялся подбрасывать ее в воздух, надеясь, что я постараюсь ее поймать.

– Прости, приятель, – ответил я. – Только не сегодня.

Он нахмурил морду. Его прежняя жизнь неожиданно рухнула. Его хозяйка загадочно исчезла, хозяин не желал с ним поиграть, и вообще все как-то переменилось. Он тихо заскулил, и я прочитал его немые вопросы: «Почему Джон не хочет играть? Что случилось с ежедневными утренними прогулками? Почему мы больше не состязаемся на полу? И где именно прячется Дженни? Ведь не могла же она сбежать с далматинцем из соседнего квартала, правда?»

Впрочем, новая жизнь Марли не была совершенно лишена радостей. С одной стороны, я быстро вернулся к добрачному (то есть неряшливому) образу жизни. Пользуясь своим положением единственного взрослого в доме, я отменил кодекс домашнего уклада женатой пары, и былые холостяцкие правила снова стали обязательными на подвластной мне территории. Пока Дженни лежала в больнице, рубашки можно было надевать дважды, даже трижды, пока на них не появлялись яркие пятна от кетчупа; молоко можно было пить прямо из пакета, а сиденья унитаза откидывать вверх, пока кому-то не понадобится на них сесть. К величайшему удовольствию Марли, я перестал закрывать дверь в ванную. В конце концов, в доме остались одни мужчины. А раз так, то имело смысл разрешить пить воду из крана в ванной. Дженни ужаснулась бы, увидев это, но, по-моему, такой вариант гораздо лучше варианта питья из унитаза. Теперь, когда закрепилась политика поднятого сиденья (и, как следствие, политика поднятой крышки тоже), мне нужно было предложить Марли достойную альтернативу привлекательному фарфоровому бассейну с водой, то есть унитазу, который манил его поиграть в подводную лодку.

У меня появилась привычка неплотно закрывать кран в раковине после умывания, чтобы Марли мог слизать несколько капель прохладной свежей воды. Думаю, даже если бы я построил ему точную копию аттракциона «Водные горки», он не пришел бы в больший восторг. Он изгибал шею и всасывал воду, постукивая хвостом по раковине. Пес никак не мог утолить свою жажду, из чего я пришел к выводу, что в прошлой жизни он был верблюдом. Впрочем, вскоре я понял, что породил монстра: через некоторое время Марли начал наведываться в ванную уже без моего ведома. Он стоял там и, пожирая несчастным взглядом кран, лизал его в надежде получить хоть капельку, тыкал носом в ручку крана. В конце концов у меня сдавали нервы, и я включал ему воду. Поить его из миски стало лишним.

Следующим шагом на пути нашей деградации до уровня варваров стало принятие душа. Марли сообразил: если просунуть голову через шторку ванны, то можно поймать не струйку, а целый водопад. Я намылил себя. Вдруг его огромная рыжевато-коричневая морда неожиданно возникала передо мной, и Марли принялся утолять жажду прямо из душа. «Только нашей мамочке не говори», – предупредил я его.

Я пытался заставить Дженни поверить в то, что я все держу под контролем. «О, мы отлично ладим! – уверял я и, обращаясь к Патрику, добавлял: – Верно, дружок?» Он выдавал стандартный ответ: «Па-па», а потом указывал на потолочный вентилятор: «Витиятлл!» Но Дженни все поняла. Однажды, когда мы с Патриком приехали с очередным ежедневным визитом, она долго и недоверчиво смотрела на нас и наконец спросила:

– Христа ради, что ты с ним сделал?

– Что ты имеешь в виду? – ответил я вопросом на вопрос. – С ним все отлично. Да, сынок?

– Папа! Витиятлл!

– Его одежда, – сказала Дженни. – Черт возьми…