Карающий меч удовольствий - Питер Грин

лишь видел огромную массу пехоты варваров, которая, волна за волной, медленно шла на нас, и ее передний ряд длинноволосых и тощих воинов был закован цепями, талия к талии, словно кучка рабов. Вокруг нас в замешательстве топталась конница: именно тут решалось, будет выиграно сражение или проиграно этой стене лязгающих, облаченных в железную броню, размалеванных в синий цвет гигантов.

Солнце светило нам в спину; мы были привычны к жаркому климату; мои солдаты обучены предельной выносливости. У них не было шанса обратиться в бегство при виде многочисленных орд варваров; каждый видел лишь врага напротив него, и ряды колебались вперед и назад в тесно спаянной стонущей массе. Кимвры, привычные к альпийским снегам, сильно потели; многие из них падали без чувств или замертво от жары, ведь слепящее солнце било им прямо в глаза. К тому же короткий меч доказал в бою свою ценность. Чтобы воспользоваться копьем или длинным ятаганом, не было места; можно было лишь бить и колоть, локоть к локтю, и люди падали там, где стояли, а потом их топтали ноги их же товарищей, когда те отступали назад. Воздух был наполнен отвратительным воем и криками, металлическим звоном мечей о щиты; небо потемнело от клубов поднявшейся пыли.

Варвары были сломлены почти в полдень, и мы отогнали их назад в лагерь, где обозные повозки образовывали круг, навес к навесу, — последнюю линию обороны. Здесь нас ждало ужасное зрелище: кимврские женщины, отвратительные в черном, с длинными сальными, заплетенными в косы волосами, убивали своих опозоренных мужчин, когда те обратились в бегство, спасая себе жизнь.

Наша передняя линия нападения резко остановилась от этого зрелища; мы изумленно смотрели, как ужасные женщины гонялись за своими мужьями, сыновьями и отцами с кухонными вертелами или сбивали их с ног копытами пахотного скота, который вырвался на свободу и в панике разбегался в разные стороны из загонов, ревя от страха. Я видел, как одна седовласая старуха вышибла у своего сына мозги поленом, а потом перерезала себе горло; молодая мать повесилась на оглобле, ее задушенные дети висели, привязанные к ее лодыжкам. Эта оргия самоуничтожения скоро охватила и самих побежденных воинов: некоторые с разбегу нанизывали себя на мечи, других затоптали и подняли на рога быки. Мой трубач, трубивший наступление, был едва слышен в этом адском шуме вопящих женщин и взбесившегося скота. Я был решительно настроен захватить пленников — поэтому, спешившись, сам пошел в атаку.

Именно тут, когда дневной свет почти угас, а зажженные факелы освещали искореженные трупы, кровь, грязь и сломанное оружие, Марий, который наконец-то покончил с конницей варваров, нашел Катула и меня. В воздухе стоял липкий, преследующий запах бойни, навоза и лошадей, а также отвратительный кислый дух женщин кимвров, благополучно загнанных с их выжившими мужчинами в загон, обнесенный частоколом, где прежде находился их скот. Марий посмотрел на наши окровавленные, перепачканные лица, на пленников, которых мы взяли, на груды захваченного добра, теперь под строгой охраной, на сложенное в кучи у обоза оружие, знамена и трубы варваров. Тогда он сказал Катулу, который весь день беспрекословно подчинялся моим приказам:

— Я должен поблагодарить тебя за помощь. Проследи, чтобы завтра вся добыча была отправлена в мой лагерь для распределения, как я прикажу.

Марий замялся.

— Можешь оставить оружие и знамена, — добавил он и зашагал прочь, тяжелый и неуклюжий. Под его сапогами хлюпала кровь людей, которых убили мы.

Глава 8

Итак, на тридцать восьмом году жизни я снова вернулся домой, в Рим, и опять видел истеричные толпы простолюдинов, которые собрал Марий в своей триумфальной колеснице, а их жены и дети приносили жертвы в виде еды и вина к его двери, словно он был богом. О Марии говорили как о третьем основателе Рима. Почувствовав облегчение от того, что он предотвратил опасность, люди не стыдились сравнивать его с Ромулом и Камиллом[65]. Катулу также был пожалован триумф: вернувшись в Рим, он сразу же перестал быть неспособным командующим, который был рад положиться на меня, как на своего старшего офицера командного состава, а превратился в благороднейшего из благородных патрицианского проконсула[66].

Для меня же не было ни триумфа, ни признания. Марий ничего не предпринял, чтобы избавить от пренебрежения своего потенциального конкурента, и за годы, проведенные за границей, мое влияние, которое я так мучительно приобрел, оставаясь в Риме, несколько поуменьшилось. Это было лишь благотворным напоминанием мне, что, в отличие от Катула, у меня нет неотъемлемого права по рождению быть принятым в обществе: за каждый пост мне нужно было бороться до конца. Сидя в своем одиноком доме, я мог бы лить слезы по тому суровому, безразличному миру, в который вернулся.

Мне пришлось смириться с тем, что в Риме я был чужим. За время моего отсутствия завязались новые дружеские отношения и сложились новые группировки, появились понятные лишь избранным шутки, смысл которых ускользал от меня на пирах; я чувствовал себя неловким и неотесанным, стыдился своей грубой силы, обретенной на открытом воздухе, привычки к лагерной жизни за годы военной службы, простого братства с воинами моих отрядов — всего того, чего мне стало не хватать для эмоциональной стабильности. В этом коррумпированном, ограниченном городе я снова почувствовал собственное уродство, о котором почти забыл за время своей военной карьеры; я имел время и досуг для размышлений, ища в лицах людей реальное или воображаемое пренебрежение.

Даже в глазах моей любимой дочери Корнелии, мне казалось, я видел ужас, который она не могла скрыть, когда смотрела на меня. В пятнадцать лет она была застенчива и нескладна, чувствительна ко всякому уродству, она балансировала на грани между девочкой и женщиной; и я старался не винить ее в том, с чем она не могла справиться. Когда я обнял ее после тех долгих четырех лет отсутствия и наклонился, чтобы поцеловать, она непроизвольно отшатнулась, страх и отвращение отпечатались на ее бледном, прекрасном лице. Я ничего не сказал, не сделал ни одного упрека. Да и что я мог сказать?

Я потерпел крах: неудавшийся солдат, неудачник в жизни. Я еще не пришел к согласию с самим собой: остро ощущал бездну ненависти, депрессии и отвращения к самому себе, на краю которой я все еще стоял, и лишь деятельность, вытесняя эти мысли, временно избавляла меня от всего этого.

На Форуме, в термах, на обедах или в театре все разговоры велись о попытках Мария обеспечить себе должность консула в шестой раз.