Женщина в окне - А. Дж. Финн

– Что?

– Это вы ударили соседку ножом?

В темном оконном стекле я вижу свой открытый рот.

– Нет.

– Хорошо.

– Я посмотрела в окно и увидела, что ее ударили ножом.

– Ладно. Вы знаете, кто это сделал?

Я бросаю косой взгляд в стекло, всматриваюсь в гостиную Расселов – сейчас она на один этаж ниже, чем я нахожусь, – но на полу не замечаю ничего, кроме ковра с цветочным рисунком. Я встаю на цыпочки, напрягаю шею.

По-прежнему ничего.

Потом что-то появляется – рука около подоконника.

Ползет вверх, как солдат, высовывающий голову из траншеи. Я смотрю, как она водит по стеклу пальцами, чертит на кровавой полосе какие-то линии.

Джейн еще жива!

– Мэм, вы знаете, кто…

Но я уже вылетаю из комнаты, уронив телефон. Кот мяукает мне вслед.

Зонт стоит в углу, съежившись у стены, словно опасаясь некой приближающейся угрозы. Я сжимаю в потной ладони прохладную и гладкую изогнутую ручку.

«Скорая» еще не приехала, но я-то здесь, в нескольких шагах от Джейн. За пределами этих стен, за этими двумя дверями она помогла мне, пришла на выручку – а сейчас в ее груди клинок. Я же приносила клятву психотерапевта: «Прежде всего, врач не должен навредить. Клянусь делать все возможное для исцеления и поддержания здоровья моих пациентов и ставить интересы других людей выше собственных».

Джейн на той стороне сквера водит рукой по стеклу, измазанному ее кровью.

Я толкаю дверь в прихожую.

В кромешной тьме иду к входной двери. Так, надо приготовить зонт. Слышу слабый хлопок, когда он раскрывается. Концы спиц цепляются за стену, как крошечные когти.

Раз. Два.

Я берусь за дверную ручку.

Три.

Поворачиваю.

Стою там, ощущаю пальцами холодную латунь.

Не могу пошевелиться.

Чувствую, как внешний мир пытается проникнуть сюда – не об этом ли говорила Лиззи? Он наваливается на дверь, играет мускулами, колотит по дереву. Я чувствую, как он шумно дышит, раздувает ноздри, скрежещет зубами. Он растопчет меня, разорвет на части, уничтожит.

Я прижимаю голову к двери, делаю выдох. Один. Два. Три. Четыре.

Улица – как каньон, глубокий и широкий. Улица такая опасная. Я никогда этого не сделаю.

Но Джейн в нескольких шагах от меня. На той стороне сквера.

На той стороне сквера.

Из прихожей направляюсь в кухню, таща за собой зонт. Вот она, рядом с посудомоечной машиной, – боковая дверь, выходящая прямо в сквер. Уже почти год она заперта. Перед ней я поставила мусорный бак для отходов, подлежащих вторичной переработке; из него, как сломанные зубы, торчат горлышки бутылок.

Я толкаю бак в сторону – слышится звяканье стекла, – потом щелкаю замком.

Но что, если дверь за мной захлопнется? Что, если я не смогу попасть назад? Я замечаю ключ, висящий на крючке у косяка. Снимаю его, опускаю в карман халата.

Я выставляю зонт перед собой – мое секретное оружие, мой щит и меч, – и наклоняюсь к дверной ручке. Поворачиваю ее.

Толкаю дверь.

Мне в лицо бьет холодный, пронизывающий воздух. Я закрываю глаза.

Тишина. Темнота.

Раз. Два.

Три.

Четыре.

Я делаю шаг наружу.

Я оступаюсь и, пропустив первую ступеньку, с размаху встаю на вторую. Покачнувшись, крепко хватаюсь за зонт, однако другая нога тоже подводит меня, она соскальзывает вниз, и, оцарапав икру о края ступенек, я валюсь на траву.

Зажмуриваюсь. Моя голова задевает купол зонтика. Он защищает меня, наподобие тента. Съежившись под ним, я протягиваю руки вперед и начинаю цепляться за ступеньки пальцами, пока не добираюсь до верхней. Выглядываю из-под зонта. Передо мной распахнутая дверь в кухню, озаренную золотистым светом. Я тянусь туда, словно пытаясь зацепиться пальцами за свет, подтащить его к себе.

А Джейн там умирает.

Я вновь поворачиваю голову к зонтику. Четыре черных квадрата, четыре белые линии.

Держась рукой за шершавые кирпичи ступеней, я медленно поднимаюсь, вверх, вверх.

Слышу, как над головой поскрипывают ветки, маленькими порциями глотаю воздух. Я забыла, каким холодным он бывает.

И – раз, два, три, четыре – иду, шаг за шагом. Пошатываюсь, как пьяная. Я и в самом деле пьяная, я помню.

Раз, два, три, четыре.

На третьем году стажировки мне попалась пациентка, демонстрировавшая необычное поведение после хирургической операции. До удаления передних частей лобных долей это была во всех отношениях счастливая десятилетняя девочка, правда склонная к жестоким эпилептическим припадкам. Но впоследствии она отдалилась от семьи, игнорировала младшего брата, съеживалась, когда к ней прикасались родители.

Поначалу ее учителя заподозрили жестокое обращение, но потом кто-то заметил, как дружелюбна стала девочка с чужими людьми, даже с теми, кого она видела впервые, – она, бывало, примется обнимать врачей, берет за руки прохожих, болтает с продавщицей, словно они ее старые приятели. И в то же время родные и когда-то любимые люди были совершенно лишены ее тепла.

Мы так и не смогли классифицировать этот случай. Но назвали результат избирательной эмоциональной отстраненностью. Интересно, где сейчас эта девочка; интересно, что предпринимает ее семья.

Иду через сквер, чтобы спасти женщину, которую видела два раза в жизни, и думаю о той маленькой девочке и ее тяге к незнакомцам.

Задумавшись, я чувствую, как зонт во что-то упирается, и останавливаюсь.

Это скамейка, единственная в сквере. Потертое деревянное сооружение с подлокотниками в причудливых завитушках и памятной дощечкой, привинченной к спинке. Я порой смотрела из моего «орлиного гнезда» под крышей на сидящих там Эда и Оливию. Он с планшетом, она с книгой, а потом они менялись.

– Нравится тебе детская литература? – спрашивала я Эда.

– Экспеллиармус[19], – отвечал он.

Конец зонта застрял между рейками сиденья. Я осторожно пытаюсь вытащить его, но вдруг осознаю или, скорее, вспоминаю, что в доме Расселов нет двери, выходящей в сквер. Войти можно только с улицы.

Я этого не учла.

Раз. Два. Три. Четыре.

Посредине сквера площадью в четверть акра я иду к дому женщины, раненной ножом, а мой щит, что я держу перед собой, сделан из нейлона и хлопка.