Ляля, Наташа, Тома - Ирина Муравьева

Она встала, отодвинула чашку. Перед ним были два человека: его дочка с обиженным лицом и растрепанными волосами, такая молоденькая и неудачливая, и одновременно чужая, взрослая женщина с хищно сжатыми перламутровыми пальцами, у которой своя жизнь, свой собственный сын и мужчины, имен которых он даже не знал…

Через неделю наступили весенние каникулы.

– Ольга приедет в Коктебель, – сказал он моему отцу по телефону. – Я снял комнату недалеко от Дома творчества.

У отца опять застрял в горле вопрос о семье, о муже, но он промолчал, ничего не сказал. Потом посоветовал:

– Постарайся отдохнуть, Михеле, не думай ни о чем.

– Я ждал этого несколько лет, – ответил он. – Ты-то знаешь…

И опять отец хотел спросить его: «А как же, если все откроется? Как же она тогда? Куда она вернется?»

И не спросил.

Утром они шли на море. Вода была еще холодной, но камни к полудню теплели от солнца. Они лежали рядом на этих теплых камнях – рука в руке – и чаще всего молчали. Говорить не хотелось. Любой разговор неизбежно затрагивал их прошлое или будущее. Настоящее существовало только здесь, на этих теплых камнях, голубоватых от близости моря и неба.

Впереди был длинный, унизанный цветущими веточками миндаля день, в пышных облаках, которые вместе с цветущим миндалем и белой пеной волн делали его каким-то ослепительно-светлым, а за ним – длинный, пахнущий водорослями южный вечер, главным звуком которого был звук потемневшего моря, а главной краской – яркая, медленно сгорающая полоса заката на горизонте, и в заключение всего была ночь.

Однажды ночью он случайно задел ремешком от часов ее выпуклую темную родинку на переносице. Тут же пошла кровь. Родинку зажали ватой, но кровь еще долго не останавливалась, и вкус ее долго помнили его губы. В предпоследний день отправились в горы. Она шла впереди по узкой горной тропинке. «Какие у тебя смешные ямочки на локтях», – начал было он и не успел продолжить: вдруг она вскрикнула и неловко повалилась навзничь. Он не успел даже подхватить ее. Она лежала на земле без сознания и ловила губами воздух. Лицо ее становилось ярко-белым. На левом плече быстро вздувалась краснота от осиного укуса. Дрожащими руками он попробовал поднять ее, но, содрогаясь от мелких частых судорог, тело ее опять сползло на землю. Тогда он закричал от ужаса и начал покрывать поцелуями ее лицо, словно поцелуи могли изменить что-то. Ни души не было рядом. Задыхаясь, он все-таки поднял ее на руки и пошел вниз, спотыкаясь на узкой тропинке и боясь оступиться и потерять равновесие. Вдруг прямо над его головой закричали какие-то невидимые птицы. Ему показалось, что она перестала дышать, и, опустив ее на землю, он принялся считать пульс. Пульс был вялый, неотчетливый. Тогда он понял, что надо немедленно высосать яд, и впился в красное вспухшее пятно укуса. Она застонала, стиснутое дыхание вырвалось из ее рта.

– Бог мой! – взмолился он по-немецки. – Бог мой! Помоги нам!

И тут же услышал шум машины со стороны дороги. Через полчаса в маленьком приемном покое местной больницы она пришла в себя. Сердитый молодой врач с пятнами застиранной крови на халате спросил ее:

– Вы знали, что у вас аллергия на осиные укусы?

– Знала, – прошептала она.

– Ну вот, а муж ваш даже не знал и не догадывался! Который раз вас укусила оса?

– Второй, – выдохнула она и сделала попытку приподняться, чтобы убедиться, что он рядом.

– Я здесь, здесь, – торопливо сказал он, приглаживая ее волосы.

– Запомните, – резко сказал врач. – В третий раз наступит кома. И кончится смертью, это я вам точно говорю. Сейчас-то еле откачали…

Ледяной ужас пополз по его позвоночнику, словно липкое, живое существо. Как это – смерть? Чья – смерть?

Весь следующий день она проспала. Он тихо лежал рядом, привалившись плечом к ее плечу, но не сомкнул глаз. Какая-то мысль все ускользала от него, хотя он честно пытался сосредоточиться и понять ее смысл. Мысль была о возможной смерти. Но как только он пытался представить себе смерть по-настоящему, логика его представлений произвольно обрывалась и в голову лезли второстепенные картины: похороны в городе Калуге, на которых он должен будет столкнуться с ее детьми и мужем, реакция Люды на его состояние, вопросы тех двух-трех людей, которые знали об их отношениях, – но главного он ухватить не мог. Главным же было его одиночество в оставшейся без нее жизни. И это было так жутко, что он немедленно отвлекался на все что угодно, только бы не думать об этом.

– Пить хочется, – вдруг послышался ее голос.

Он торопливо поднес ей стакан с водой.

– Давай поженимся, а? – вдруг громко произнесла она.

– Что? – не понял он.

– Нет, я говорю: давай поженимся, а то так очень страшно.

– Страшно?

Он вдруг почувствовал, что сейчас-то она и схватит словами все, от чего он старательно отмахивался.

– Не это ведь страшно, – проговорила она и крепко сжала его руку. – Не это ведь… Ну, вранье наше, или ссоры, или недомолвки… – она перевела дыхание. – Это чепуха. А вот то, что наступит день, когда у нас отнимут право быть вместе, потому что у нас этого права нет… Это, по-моему, просто невозможно.

– О чем ты? – сознательно не понимая, прошептал он.

– Я о том, – понизив голос, сказала она. – Я о том… что, когда кто-то из нас… будет уходить, – она запнулась, – навсегда уходить, давай мы лучше будем вместе. А то…

Он молчал. Она прижалась лицом к его лицу.

– Почему ты не отвечаешь?

– Не надо так шутить… – пробормотал он. – Почему это должно случиться? Глупости…

– Отец называется, – прошипела Люда. – Дед, называется. – Она щелкнула щипчиками для сахара, и ему показалось, что это клацнули зубы. – Думаешь, я не догадываюсь, как ты отдыхал? Мне-то наплевать, – и она закурила трясущимися пальцами. – Но странно все-таки, что ты можешь так заботиться о себе, когда твой ребенок…

– Что изменилось, пока меня не было? – устало спросил он.

– Что? – ахнула Люда. – Ничего не изменилось, вот это и ужасно! Томасу еще раз отказали в визе! Над ней просто издеваются! Кто-то постоянно звонит и вешает трубку! Ты посмотри на нее! Так ведь – не дай бог! – до петли доведут! – Люда громко всхлипнула. – А ко всему прочему, зять позвонил вчера, сказал, что никогда не даст ей вывезти мальчика! Подонок!

– Ну, – пробормотал он. – Подонок не подонок, но его можно понять…

Губы ее открылись, как кривое «о».

– Что понять?

– Как что? – взорвался он. – Это разве так просто – лишиться сына?

– Не тебе это говорить, – вдруг спокойно сказала Люда и смяла окурок в пепельнице. – Не тебе, дорогой.

Она подняла глаза от сероватой сморщенной струйки, и вдруг он увидел на ее лице ненависть. Из розового, блестящего от утреннего крема, оно стало серым, острым, волчьим. Словно тайна какая-то обнажилась перед ним. Чистая отстоявшаяся ненависть была в ее прояснившихся неподвижных глазах.