Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Эмоциональный фон отражался на политических процессах, определял поведение отдельных политиков, форму их действий. В разгар апрельского кризиса М. Горький в «Несвоевременных мыслях» писал о том, что вся политика держалась на эмоциях, которые вели к искривлениям психики и вносили в политику темные инстинкты[2610]. Учитывая, что 1917 г. отличался чрезвычайно насыщенным эмоциональным фоном, политическим лидерам для поддержания в глазах общества соответствующего реноме необходимо было ему соответствовать. Наибольших успехов в «эмоциональной политике» достиг А. Ф. Керенский. Б. И. Колоницкий, исследовавший его культ, обратил внимание на то, что министр очень тонко чувствовал темп политической жизни, что заметно отличало его от прочих членов Временного правительства[2611]. Стремительность Керенского восхищала современников. Газеты с восторгом описывали распорядок дня министра, удивляясь тому, что за три часа Керенский успевал посетить и поприветствовать девять воинских частей[2612].

Однако Керенского отличал не только насыщенный график, но в первую очередь — эмоциональная насыщенность его выступлений. Талантливый оратор, он умело манипулировал слушателями, выбрав для себя образ актера-неврастеника, предполагавший истерические пассажи, драматические паузы, полуобморочное состояние, т. е. все то, что соответствовало особенностям психологической атмосферы. Актриса А. Г. Коонен вспоминала одно из собраний, на которых Керенский довел публику до экстаза: «И выступление Керенского, и атмосфера в зале производили впечатление какого-то истерического театрального представления. Керенский показался мне похожим на актера-неврастеника (амплуа, еще не вышедшее из моды), который самозабвенно играл роль вождя, увлекающего за собой толпу. Дамы, слушая его, хватались за голову, рыдали, срывали с рук кольца и браслеты и бросали их на сцену»[2613]. Причем в экстаз впадали не только экзальтированные дамы, но и офицеры — георгиевские кавалеры, бросавшие к ногам министра свои кресты, некоторые также падали в обморок. По-видимому, в глазах определенной части общества Керенский олицетворял рыцаря-безумца, носителя высшей формы безумия как двигателя прогресса, о котором писали Н. Вавулин, А. Закржевский[2614]. Не случайно Розенбах сравнивал фанатиков-революционеров с художниками-футуристами.

Рано или поздно эмоциональный фон меняется, затянувшиеся эмоции либо затухают, либо приводят к невротическим расстройствам. Современники обращали внимание, что в конце мая на смену буйным психам стали приходить «тихие сумасшедшие»: «Они бродят по улицам и никого не трогают, у них, главным образом, тихое помешательство»[2615]. Забегая вперед, отметим, что периодизация революции как этапов буйного и тихого помешательства была предложена П. А. Сорокиным в конце Гражданской войны. Социолог считал, что на первой стадии революции «„чувственно-эмоциональный тон“ общественной техники становится удивительно импульсивным, неустойчиво-беспорядочным. Отчаяние и радость, взрывы ненависти и восторга, подавленности и безудержного веселья, обожания и презрения, мести и великодушия лихорадочно сменяют друг друга… Во вторую половину революции, в силу усталости, истощения, голода и бедствия, это буйное состояние сменяется пассивностью, подавленностью и безразличием. Общество из буйного помешанного становится „тихопомешанным“, мрачным и апатичным»[2616].

В августе 1917 г. неврастеник-Керенский уже не удовлетворял эмоциональные потребности общества, на политическую сцену восходил герой иного амплуа — Л. Г. Корнилов. Примечательно, что последующий конфликт Керенского и Корнилова также может быть рассмотрен в эмоционально-психическом ключе: в 20‐х числах августа в Петрограде распространились слухи о заговоре Корнилова[2617]. С. Н. Дурылин записал в дневнике по их поводу 25 августа: «Тревога всюду, слухи и ожиданье»[2618]. В августе одновременно со слухами о готовящемся мятеже Корнилова ходили слухи о подготовке восстания большевиков, газеты писали, что на 27 августа «назначена резня»[2619]. 25 августа «Вечернее время» поместило рядом две большие статьи, одна называлась «В ожидании выступления большевиков», другая — «Борьба с контр-революцией». Во второй разбирались слухи о заговоре с целью освобождения Николая II. Современникам приходилось жить с постоянным чувством страха перед опасностью слева и справа или же выбирать для себя того врага, угроза с чьей стороны казалась более актуальной. Керенский совершил выбор «в пользу» правой угрозы и, не выдержав нервного напряжения, первым нанес удар по главнокомандующему, объявив его изменником.

В контексте психиатрической интерпретации «корниловского мятежа» обращает на себя внимание и роковая роль В. Н. Львова — признанного впоследствии психически больным. Наводит на подозрения о неврозе и самоубийство А. М. Крымова. Понять причину конфликта генерала и министра не удастся без учета резко ухудшившейся после падения Риги общей эмоциональной атмосферы. Вот как настроения кануна «мятежа» описал корреспондент в заметке от 25 августа под названием «Нервы Петрограда»: «Наступили страшные дни, когда население Петрограда не может не чувствовать непосредственной тревоги за себя. Совсем на-днях страшные слова о том, что Россия гибнет, еще казались несколько риторическими. Для большинства петроградцев в эти слова еще не вливалось живое, личное, прямо физическое ощущение тревоги. Теперь все сразу переменилось. Переменилась даже погода. После ясных, жарких дней ранней осени тяжелые мрачные тучи затянули серым трауром петроградское небо и льют холодные, нудные дожди… Нервы сразу поддались и началось бегство»[2620].

Новое психологическое напряжение пришлось на октябрь 1917 г., когда в столице опять распространились слухи об очередном восстании большевиков, а также о вероятном захвате столицы немцами; начался новый рост поступлений душевнобольных. Слухи расползались по городу, нервируя обывателей, отвлекая от привычных дел. В эти дни А. Блок записал в дневнике: «На улицах возбуждение (на углах кучки, в трамвае дамы разводят панику, всюду говорится, что немцы придут сюда, слышны голоса „все равно голодная смерть“)»[2621]. Те же самые разговоры отметил и М. Горький, демонстрируя собственную раздраженность и чувство страха перед возможным повторением насилия июльских дней. 18 октября в статье «Нельзя молчать» он высказался по поводу слухов о большевистском восстании: «Все настойчивее распространяются слухи о том, что 20‐го октября предстоит „выступление большевиков“… Вспыхнут и начнут гадить, отравляя злобой, ненавистью, местью все темные инстинкты толпы, раздраженной разрухою жизни, ложью и грязью политики — люди будут убивать друг друга, не умея уничтожить своей звериной глупости. На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы „начнут творить историю русской революции“»[2622]. В Москве Н. П. Окунев также фиксировал начавшуюся панику среди горожан[2623]. В некотором роде в октябре повторилась картина января — февраля 1917 г., когда все чувствовали неизбежность революции, ожидали ее. Отличие только в более точных сроках и сопутствующих настроениях. Практически во всех газетах Петрограда и Москвы поднимался один и тот же вопрос: «Что день грядущий нам готовит?» И, по общему убеждению, «готовил он нечто прескверное в образе большевистского восстания»[2624]. В. П. Булдаков обратил внимание, что слухи о выступлении большевиков как будто запрограммировали массовое сознание на осуществление этого сценария, так как изначально неуверенные в собственных силах большевики «словно подгонялись слухами об их постоянной готовности к захвату власти»[2625].