Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

– Но, конечно, никто его прочь не погонит, да и незачем его гнать. Может быть, через него-то именно и договорятся наконец с Францем Иосифом… Ах как нужен был бы нам сейчас мир! Мир и реформы!.. Мир и реформы!

Исхудалое длинное лицо Грановского горело. На лбу, над бровями, выступил крупный пот. Наконец, он закашлялся затяжным натужным кашлем, схватившись обеими руками за впалую грудь.

Обеспокоенная Елизавета Богдановна появилась в дверях, и Волжинский поспешил проститься, так и не сказав того, с чем пришел: что у него уже с неделю гостит родная сестра с мужем, артиллерийским офицером, севастопольцем, которые очень желают познакомиться с ним, знаменитым профессором… Здоровье профессора, он видел, стало так плохо, что ни ему, ни измученной жене его было явно не до гостей.

От Грановского Волжинский пошел по своим университетским делам, а вернувшись домой, застал гостей в большом беспокойстве: Дмитрию Дмитриевичу был доставлен довольно долго искавший его казенный пакет, извещавший его о смерти дяди, «помещика Курской губернии, Белгородского уезда, надворного советника в отставке Василия Матвеевича Хлапонина». Не трудно было им догадаться, что адрес Волжинского, к которому они и поехали из Хлапонинки – хотя и не прямо, а с длительной остановкой в Курске, – был найден уездной полицией в записях покойного, но о том, естественной ли смертью умер дядя или насильственной, ничего не было сказано в казенной бумаге. Можно было только догадаться, что смерть была какая-то скоропостижная: ведь, уезжая из Хлапонинки, они оставили дядю вполне здоровым, даже мечтавшим обзавестись законной женой и населить дом вполне законными детьми от нее.

– Выходит, что вам надобно ехать, не теряя времени, обратно в свою Хлапонинку! – сделал ударение на слове «свою» Волжинский, выслушав их и обращаясь к Дмитрию Дмитриевичу.

– В мою Хлапонинку? – подхватил Дмитрий Дмитриевич, отрицательно качнув при этом головой. – Едва ли я единственный наследник! Скорее всего, что совсем не наследник: все зависит от духовного завещания, какое дядя оставил.

– Да, конечно, у него ведь много детей, которых даже и побочными не назовешь, так как не имеется прямых, – добавила Елизавета Михайловна.

– Ну а если завещания никакого не нашли, потому что его, допустим, и не было? – упорствовал Волжинский.

– Не-ет, дядя мой был не из таковских, чтобы не написать завещания! – уверенно сказал Хлапонин. – Да что ему еще было и делать там у себя по вечерам зимою? Пиши да пиши завещания… Что же касается того, чтобы ехать, то ведь скоро надо отправляться назад в Севастополь: отпуск мой подходит к концу, и я уже не чувствую себя больным, слава богу.

И как бы в доказательство того, что он уже совершенно здоров, Дмитрий Дмитриевич развел широко руки, сделал ими два-три сильных движения и по-строевому высоко поднял грудь.

– Молодцом! – не мог не похвалить Волжинский.

– Вот видишь! А пять месяцев назад был я полутруп… Что же касается Хлапонинки, то должен я сказать, что не хочется мне что-то туда и заезжать. А? Как, Лиза, ты?.. Предположим даже, что я единственный наследник. Ведь вводиться во владение – это очень длинное дело, требует хлопот и денег… Это будет означать, что надо просить у начальства о продлении отпуска, как бы для лечения… Неловко, Лиза!

– А разве я тебе говорила что-нибудь об этом? – удивилась она.

– Не говорила, нет, но, может быть, думаешь так?

– Не думаю, поверь, Митя! Мне так было всегда жутко в этой Хлапонинке, – обратилась она к брату, – что я бы поехала скорее опять в Севастополь, чем туда, если бы даже Митя и был объявлен единственным наследником.

– Конечно, поскольку имение является недвижимым имуществом, то сбежать от вас оно никуда не может и не смеет, – улыбнулся Волжинский. – Извещение об этом вы получите или на мой адрес, или на севастопольский. А так как я не знаю, что такое во всей своей прелести бомбардировка со стороны англо-французов, то не могу и решить, что предпочтительней: третий бастион или русские присутственные места… Может быть, действительно лучше вам обоим будет, если вы оставите свой ввод во владение до окончания войны.

– Послушай, откуда же ты взял этот непременный «ввод во владение»? – отозвалась ему сестра, но он ответил шутливо:

– Ах, боже мой, я просто привык, как Наполеон, всегда надеяться на самое худшее, чтобы не нести потом никаких разочарований!

Глава шестая

Пластуны

I

Для живой изгороди подходят только такие кустарники, которые способны укореняться быстро, расти густо и стоять ежами, распустив во все стороны крепкие колючие шипы. На севере, например, хорош для этого боярышник, на юге же гораздо пригоднее его держи-дерево или акация-гледичия: они подымаются сплошной колючей стеной, и продраться сквозь них ни пешему, ни конному невозможно. Такой живой изгородью России на юге сделались запорожцы, при Екатерине II переселенные с Днепра на Кубань стеречь русские рубежи.

Кордонная линия тянулась по правому гористому берегу Кубани. У Анапы она соединялась с береговой линией, тянувшейся вдоль берега Черного моря на юг до Грузии. Гарнизоны постов береговой линии были сняты и перевезены в Крым перед самым началом осады Севастополя, но кордонная линия на Кубани оставалась, как и прежде, оплотом против набегов горцев и опорой для наступательных действий против них же.

С Днепра на Кубань переселились казаки со своими приемами строить укрепления и даже со своими старинными пушками, помнившими времена чуть ли не Наливайки[100] и Палия[101]. Их посты представляли собою четырехугольные редуты с бруствером, усаженным терновником. Такие редуты с успехом выдерживали нападения конных шаек и пеших толп. Неизменно на каждом таком редуте устраивалась наблюдательная вышка вроде пожарной каланчи, только самого простого вида. Из камышовой крыши этой вышки вздымался пикою шест с перекладиной, а на каждом конце перекладины подвешен был на бечевке шар из ивовых прутьев. Это и был телеграф, или, по-казацки, «маяк». Когда сторожевой на вышке замечал вдали черкесов, он кричал вниз:

– Черкесы, бог з вами!

Ему кричали снизу:

– Маячь же, небоже!

Сторожевой поднимал, дергая за бечевки, оба шара кверху, и, если при этом был хотя бы слабый ветер, они раскачивались и маячили тревогу.

Кроме того, рядом с укреплением врыт был длинный шест, обмотанный соломой, а наверху шеста торчала кадушка со смолой. Если нападение черкесов производилось ночью, зажигался этот маяк. Тогда один за другим вспыхивали и горели такие маяки по всей линии, подымалась ружейная пальба, кричали люди, ревела скотина, а иногда громогласно прокатывался по реке пушечный выстрел, не столько вредоносный для черкесов, сколько внушительный и ободряющий для казаков.

Впереди укреплений и по сторонам