Современный детектив. Большая антология. Книга 1 - Карстен Дюсс

писал кое-какие репортажи по внутренним делам. Немного политики. В общем, директор велит собрать все репортажи Фольезе за последние три года и сделает так, чтоб их передали Омбони. Возможно, оттуда выплывет какая-нибудь полезная деталь. А Монторси уже возвращался. Никаких записей в ящиках письменного стола Фольезе. Он проверил в архиве: фотография Маттеи на стадионе Джуриати была изъята лично Фольезе, который не вернул ее вовремя, — и этого Монторси Омбони не сказал.

Они вернулись в управление. Будут ждать распоряжений шефа, кто и каким образом должен заняться делом Фольезе. Возможно, они будут работать вместе, возможно — нет. Пятый этаж управления был все еще в лихорадке из-за смерти Маттеи. Звонили телефоны. Омбони потупил взгляд, сказал, что тут черт-те что творится. Монторси попрощался с ним, вошел в свой кабинет, закрыл дверь на ключ. Пошарил в кармане, нашел ленту с печатной машинки Фольезе. Ему понадобится время, чтобы исследовать ее, чтобы восстановить тексты, напечатанные журналистом. Он начал разворачивать ее, пальцы скоро испачкались чернилами, увидел, как возникает последовательность букв, и первые связные слова начали открываться ему.

Инспектор Гвидо Лопес

Причина, по которой Господь создал женщин, заключается в том, что мужчина не способен узнать добро, даже когда оно находится у него перед носом.

Уильям Фолкнер. «Когда я умер»

Гамбург

25 марта 2001 года

14:50

Ратхаусмаркт. Галерея, тянущаяся по направлению к Домштрассе, за Муниципалитетом. За столиком в кафе «Ганцфельд», под лучами искусственного света, Лопес мусолил огромный кусок шоколадного торта. У северного края галереи ему видна была «ауди», которая привезла его из аэропорта. Он ждал двух коллег из отдела расследований Гамбурга, Стефана Вунцама и Лукаса Хохенфельдера. Они решили встретиться здесь — это лучше, чем в управлении. Лопес сразу же понял: они старались избежать того, что произошло между ним и Сантовито. Они затронули политический уровень — с этим расследованием торговли детьми. Был риск, что дело прикроют. Следовательно — за пределами управления. Они пытались завершить партию, помешав обмену, который состоится в доке 11 в десять вечера. И арестовать Ребекку для итальянского коллеги. И все так, чтобы Ишмаэлю не удалось пустить в ход свою сеть, как это произошло в Милане.

Лопес зевнул. Торт вызывал у него отвращение. Поток людей шел по Ратхаусмаркт в обе стороны. Он думал о Лауре. Они говорили час, а ему казалось, что она продолжает разговаривать с ним без конца. То, что она сказала ему, потрясло его. Она говорила и говорила, и он не возражал. Она говорила, а он оторопело слушал. Она сказала ему, что в конечном счете из них двоих именно он нездоров. Что он хотел увидеть грязь — и не имел мужества смотреть на нее. Что его глаза выдали всю неудовлетворенность непознанного желания. Что он не отваживается спросить о том, о чем действительно хочет спросить, и что то, о чем он спрашивает, не имеет никакого отношения к причине, по которой он здесь, перед ней. Что ребенок ничего не значит. Что Ишмаэль ничего не значит. Что расследование не имеет никакого значения. Что он хочет узнать и не знает, как узнать. Он хочет узнать, что это за род удовольствия, которое он только что испытал накануне ночью, когда видел, как она «играет». Она использовала слово «играет». Она сказала ему, что он — «вялый хрен». Что он думает, будто это она извращенка, а на самом деле «извращенка — это ты». Она улыбнулась, покачав головой. Он молча смотрел на нее. Не отвечал, позволил ей затопить себя словами. Он отчетливо чувствовал последнюю понюшку кокаина, который употреблял на рассвете. Он не думал. Она пристально смотрела на него, зрачки ее голубых глаз расширялись перед молчанием Лопеса. Он мог уйти и не ушел. Он мог ответить ей и не ответил. Он остался в отупении слушать ужасные слова, не имевшие никакого отношения к тому, что он должен был сделать для управления. Ишмаэль казался ему туманным воспоминанием. Смутная, расплывчатая фигура — после ответа, который дала ему Лаура, когда он попытался возразить и спросил, что ищет она.

— Ты не понимаешь. Возвращайся к своему делу. Ты не способен понять, а?

И она начала снимать с себя все, чтобы надеть свою одежду и уйти из больницы, а он, оглушенный, вышел из палаты, и в последний момент ему удалось только лишь обернуться и сказать ей, что, вероятно, она должна будет сказать ему все это еще раз, а она улыбнулась презрительно и ответила:

— Тебе даже не хватает мужества спросить меня, можешь ли ты мне позвонить.

Он ушел очень уставший, внутренне оголенный, не способный говорить какие-либо слова. Он чувствовал себя опустошенным. Даже сейчас, пока он сидел в ожидании двоих коллег в Ратхаусе, его мучил шип стыда, у него получалось думать только о той жидкой, грязной сладости, которая разлилась по его телу, когда она назвала его «извращенкой». Назвать его «извращенкой»…

Он попытался съесть ложку торта. Ему почти не удавалось глотать. Он сделал над собой усилие, все-таки проглотил сладость. Он почти задыхался. Он вспомнил склад ночью. Вспомнил о Лауре, которая кружилась без сознания. Вспомнил кожаные маски, запах секса. Вспомнил о пропавшем ребенке, о человеке, который унес его. Возможно, это отец ребенка. Возможно, это какая-то важная персона. Возможно, это Ишмаэль.

Задвигались стулья, кто-то сел рядом с ним — это были те двое коллег. Представились друг другу. Объяснялись на дерганом английском. Оба немца жестикулировали, вполголоса произнося имена, ссылаясь на бумаги, которые принесли с собой. Стефан Вунцам был симпатичным. Блондин, ясный, безобидный взгляд, гораздо выше Лопеса, одного с ним возраста, и из них всех он лучше всего справлялся с английским. Второй, Лукас Хохенфельдер, произвел на Лопеса отталкивающее впечатление. Коренастый, моложе Вунцама, молчун, взгляд психопата или кого-то вроде. Лопес разговаривал только с Вунцамом. Ему принесли записи входящих и исходящих звонков сотового телефона Ребекки Нёрстром за последние 48 часов. Была также фотография женщины, черно-белая, — они задействовали протоколы ближней слежки. Длинные гладкие волосы, худое лицо, как будто угрюмое. Вунцам сказал, что они приготовились увидеть эдакую шлюху: шведка, 34 года, вхожа в финансовые круги. Вунцам смеялся, его коллега хранил молчание; Лопес улыбнулся, и ему вспомнилась бледность и презрительная улыбка Лауры Пенсанти. Они вместе изучили эти звонки.

Их было пятнадцать. Четыре звонка, сделанные Ребеккой, одиннадцать входящих. Вунцам объяснил, что они засекли все номера, кроме одного; над ним еще нужно поработать. Стало холоднее, Ратхаусмаркт наполнялся